закатилось бы уже давно.
Пушкин протянул императору руку и пообещал «сделаться другим». Между прочим, он совершенно официально провозглашал, что слова:
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
созданы-де не им и ему лишь приписываются, и соглашался с теми, кто утверждал, что такая махина, как Россия, не сможет жить без самодержавия.
Поэт считал себя униженным назначением камер-юнкером, дабы он мог сопровождать на придворные балы Наталью Николаевну, к которой питал слабость император. Но кем же его было назначить? Обер- гофмаршалом, что ли? Служба придворная начиналась с малых чинов…
Ну а Александрина ревновала, конечно, от всей души… Уж больно она хороша была, эта Натали, особенно на фоне своего невзрачного мужа, которого, как и всех малорослых мужчин, неудержимо влекло к очень высоким женщинам. Он даже не замечал, что пара-то получилась карикатурной! А вот рядом с Николаем Павловичем Натали смотрелась великолепно, так же как и с Жоржем Дантесом, этим белокурым красавцем. Приемного сына посланника Геккерена Александра Федоровна тоже страшно ревновала. И дуэль Пушкина с Дантесом стала для нее подлинным потрясением… Очень жаль погибшего поэта, очень жаль, но какое счастье, что красавец Дантес все же остался жив!
В те дни Александрина записала в своем дневнике: «Этот только что угасший Гений, трагический конец Гения, истинного русского, но иногда и сатанинского, как Байрон. Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная, как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и кто знает, не испытывала ли она рядом с угрызением совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает ее страдания?..» И тут же добавила: «Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух!»
И Александра Федоровна втихомолку радовалась, что теперь слишком, чрезмерно красивая и восхитительная Натали не будет больше мелькать при дворе и смущать покой императора. С существованием Варвары Нелидовой она уже свыклась, Нелидова была своя, практически официальная любовница, какой были для французских Людовиков Монтеспан и Помпадур… Но появление Варвары Асенковой снова заставило императрицу страдать. Сначала она возревновала было к ней Скорского, но вскоре увидела, что тот к этой нагловатой актрисе совершенно равнодушен, даже испытывает к ней некую антипатию, да и талантом ее не восхищен. Однако Николай… Какой мужчина останется равнодушен, если ему публично признается в любви женщина, у ног которой лежит весь Петербург?! Сердце императора не могло не затрепетать, если перед ним простерлась ниц поверженная страстью императрица сцены!
В тот вечер Николай был особенно задумчив. Может быть, он мечтал о том, как встретится с этой девицей? Как будет обнимать ее?
Все желания, давно подавленные, давно уснувшие, вспыхнули и ожили в теле Александрины. Она провела поистине мучительную ночь. Муж явился под утро, тихо лег на свою походную кровать, и тотчас раздалось его мерное, спокойное дыхание… Он спит тихо, как сытый кот, неприязненно подумала Александра Федоровна. Конечно, он был у Варвары Нелидовой… Или нет? Или он уже получил свое у Варвары Асенковой? Какое мучительное, роковое совпадение имен! О Боже, почему приходится так мучиться, так страдать? И все скрывать, скрывать, что чуть ли не впервые в жизни ты жалеешь о том, что когда-то встретила этого человека, и полюбила его, и провела с ним всю жизнь… А он чем ответил? Как отплатил? Может быть, она понесла после нынешней ночи, и вскоре, через девять месяцев…
Александра Федоровна вспомнила те смутные слухи, которые иногда ходили относительно побочных детей императора… О, это невыносимо, невыносимо!
Она подумала, что он, быть может, успокаивал эту свою новую женщину, объясняя, мол, ей нечего тревожиться: если будет ребенок, он сумеет о нем позаботиться.
Императрица заплакала, не в силах простить судьбе тот день, когда они встретились, а она теперь так мучается…
– Давно пора погасить эту искусственно зажженную звезду! – провозгласил театральный критик Виктор Кравецкий, перебирая тонкие, нежные девичьи пальчики, лежавшие в его руке. Пальчики мигом напряглись, скрючились, стали похожи на когти и так и впились в руку Кравецкого:
– Но ты понимаешь, что сделать это будет нелегко?
– А ты понимаешь, что я делаю все возможное? – поморщившись, Кравецкий высвободил свою руку и подул на царапину. – Из-под моего пера не вышло ни одной мало-мальски поощряющей статьи о ней. Я только и знаю, что ругаюсь, словно новый Зоил[35].
– Этого мало, мало! – взвизгнула молодая женщина, снова навострив коготки, однако Кравецкий предусмотрительно спрятал руку за спину.
– Я делаю, что могу, – обиженно проговорил он, и по его тону Наденька Самойлова – а это была она – поняла, что перегнула палку.
– О, конечно, и я тебе страшно благодарна за это, – проворковала она. – Мне еще обещал помочь один мой поклонник из числа чиновников дирекции Императорских театров.
– Крутицкий, что ли? – фыркнул критик. – Ну-ну, весомая фигура, нечего сказать!
В нем говорила ревность. Крутицкий и впрямь оказался верным поклонником и даже сумел расположить мнение своего начальника, Гедеонова, к Самойловой. Надежда получила бы в театре полный карт-бланш, да вот беда: те спектакли, в которых она была занята, приобретали странный оттенок чопорности и ханжества, и публика на них зевала. Скучный водевиль – это ведь несовместимые понятия! Однако теми вечерами, когда шли спектакли с Асенковой, был полный аншлаг. Это страшно бесило и Самойлову, и Кравецкого, и Крутицкого.
– Он обещает настроить Гедеонова, чтобы тот замолвил слово перед самим императором. Асенкову нужно вообще отстранить от ролей за ее полное бесстыдство! Она отрицательно влияет на общественную мораль! – пылко провозгласила Наденька.
Кравецкий с трудом сдержался, чтобы громко не хмыкнуть. Он был большой циник и не мог не оценить высокой моральности Наденьки Самойловой – сама-то она решилась обвинять кого-то в безнравственности, лежа при этом в постели с известным театральным критиком, с которым она вовсе не была соединена узами брака. Что и говорить, тонировать[36] и разыгрывать grande dame[37] она была великая мастерица! При этом Кравецкий ни минуты не сомневался, что, если бы не его должность, не его положение, а главное, если бы не его поистине зоилово перо, которое он мстительно вострил против актрисы Асенковой, ему вовеки не заполучить бы в постель Наденьку Самойлову – талантливую актрису и прелестную женщину.
Самойловы были известной актерской семьей. Играли отец и мать, очень знаменит был брат Надежды – Василий Васильевич Самойлов. Наденька выросла и повзрослела за кулисами, весьма успешно училась в Театральной школе и решила, что тайн в актерском мастерстве от нее не осталось.
Она была не без таланта, не без красоты и не без очарования. Она умела взгляд своих прелестных черных глаз с особенным выражением останавливать на всяком человеке, внимание которого хотелось привлечь. Чудилось, они так в тебя и вцепляются, эти большие, очень темные глаза!
Женщины, как правило, чувствовали себя под ее взглядом неуютно. Ну а некоторым мужчинам эти глаза очень даже нравились! Среди их жертв оказался и критик Кравецкий. Будучи человеком умным, он понимал: Наденьке, с ее привлекательной внешностью и несомненным талантом, не повезло в одном, но зато в самом главном: она оказалась на сцене Большого театра одновременно с Варварой Асенковой. В любое другое время и в любом другом месте она добилась бы решительных успехов, прославилась бы, но только не тогда, когда рядом с ней сияла подлинная звезда. Кравецкий, в угоду своей любовнице и в утеху своему оскорбленному самолюбию, мог, конечно, называть Асенкову искусственно зажженной звездой и сулить ее погасить, но при этом он твердо знал, что Варвара Николаевна – талант бесспорный, редкостный.
