сооружение. Бедность фасадов несколько сглажена белой мраморной колоннадой, однако если бы ее не было, дворец можно было принять за какую-нибудь мануфактуру.
— Странно, что германцы не могли придумать ничего лучше в виду величайших памятников архитектуры, — сказал он. — Видимо, на немецкую фантазию не действует аттическое небо.
— Соперничать с афинской древностью нелегко, — со знанием дела заявила Элени. — После королевского дворца самое замечательное здание в городе — университет. Вы увидите, что, строя из нентеликского мрамора, трудно сочетать с ним современную архитектуру. Стараясь приблизиться к древней простоте, строители переходят в сухость, что и произошло при сооружении королевского дворца, а мечтая об античных украшениях, они впадают в излишнюю изысканность…
Георг озирался по сторонам. Конечно, что касается архитектуры, Элени права. Но стоит дворец на прекрасном месте! На самом возвышенном и открытом! Отсюда видны море, острова, Акрополь, Юпитеровы колонны — словом, все Афины.
Они ехали по Стадии, улице, соединяющей две главные площади: Омния и Синтагма. Прямые улицы и в линию построенные дома придавали Афинам вид европейского города. Зеленые решетки на окнах и полосатые маркизы ксенодохей[13] и магазинов напомнили Георгу Италию. На каждом шагу славнейшие отголоски древности и освободительной войны сталкивались с современной жизнью. Улицы Минервы и Ксенофонта пересекались улицами Колокотрониса, Байрона, Ипсиланти; подле мраморной стены Адриана виднелась турецкая мечеть, обращенная в тюрьму; на месте аллеи Платона маршировали, высоко вскидывая ноги, эвзоны и гремел барабан.
Король подумал, что, хотя европейский стиль весьма сильно нивелировал Афины своими отелями, вывесками и модами, но город не потерял самобытности. Греческие экипажи — Элени сказала, что они называются схимы, — в точности напоминали обычные кареты, однако кучера у них были в фустанеллах и алых фестонах. В экипажах сидели дамы во французских шляпках и мантильях, но в окнах домов и на улице то и дело мелькали женщины в национальных красных шапочках с золотой кистью.
Георг был изумлен, как много народу кругом.
— Афиняне рано встают, чтобы переделать как можно больше дел до сиесты и улечься в постель, — пояснила Элени. — К тому же нынче базарный день.
— Базарный день? — переспросил Георг, хотя в голове у него звучали совсем другие ее слова: «улечься в постель…»
По улице брели ослы с привешенными по бокам корзинами зелени или огромными кувшинами с молоком и свежей водой, и погонщики в черных шароварах шли позади, подгоняя скотину своими комболои — четками. На вывесках славные имена древности сталкивались с обыденными предметами: Фемистокл работал тут башмачником, Эндимион пек хлебы, а Анаксагор подписал свое имя под большими ножницами. Мелькнула даже табачная лавка Диогена!
Базар, примыкавший к коринфской колоннаде старого рынка, пестрел живописной толпой. На разостланных на земле циновках навалены были груды арбузов, фиг, гранатов, «сумасшедших яблок» или мелизанов[14], свежей коринки — единственного продукта, который Греция поставляла в Европу… На больших прилавках стояли кадки с оливами, корзины со всякой зеленью, блюда с жареной рыбой. Продавцы кричали оглушительно-звонко. В одном углу приютился у столика меняла, благоразумно прикрыв свои червонцы запертой на замок проволочной сеткой; в другом слепой нищий, живописно драпируясь рваной курткой, выставлял незрячие глаза, похожие на глаза мраморной статуи. И в густом гуле говора и брани на тысячу тонов повторялись слова «драхма» и «лепта», такие же постоянные, как вспомнившийся Георгу лондонский вечный крик «Six pence!».
Элени придержала коня, и Георг остановился рядом, изумленно оглядываясь. Больше всего его поражало полнейшее отсутствие внимания к его персоне в народе. Впрочем, Мавромихалис попытался было прикрикнуть на людей, громогласно объявив, что едет король, однако Георг сердито глянул на него, и тот умолк. Георг хотел быть сейчас незаметным, он жаждал увидеть свою страну изнутри. Но самое главное, он не хотел, чтобы помешали его общению с Элени. Волнующее предчувствие грело ему сердце. Он знал, что эта поездка навсегда запомнится ему…
Каждый вокруг был занят своим делом. Возможно, знай кучка поденщиков, которые в укромном углу перекусывали черными оливками, что перед ними новый король греческий, они озирались бы менее сонно… Возможно, знай рыбак, у которого поп в потертой рясе торговал круглую золотистую камбалу, кто перед ним, он поднял бы радостный шум… А может быть, и не поднял, потому что нет народа, более презирающего верховную власть, чем греки, ведь в их стране родилась некогда демократия… Она и погубила государство, но факт есть факт: все греки по натуре демократы. Впрочем, Георг только радовался невниманию к себе, продолжая с изумлением осматриваться.
А изумляться было чему! Никогда в жизни он не видел столько поцелуев, как здесь! Это были ни к чему не обязывающие знаки приветствия: торговец целовался с торговцем, продавец — с покупателем…
— О, — воскликнул Георг. — Отчего при дворе нет этого обряда? Отчего наш день не начался с него?
— Вы так сильно мечтали облобызаться с Мавромихалисом? — Элени расхохоталась.
— Вовсе не с ним, — буркнул Георг, подавая своего коня к ее. — Я бы хотел с вами поздороваться по этому обычаю.
Возможно, невинной девушке или добродетельной даме эти слова показались бы дерзкими, однако Георг готов был поставить свой титул против горсти оливок, что Элени не была ни той, ни другой. И она отлично знала его желание… Только он никак не мог понять, поехала она с ним потому, что испытывает такое же желание, или ей просто нравится насмехаться над королем, изнуренным страстью.
Она снова смотрела исподлобья. Тени от ресниц ложились на щеки, чуть порозовевшие. Георг не смог сдержать стона…
— Прошу прощения, ваше величество, я не мог пробиться к вам через толпу, — услышал он голос Мавромихалиса и застонал снова — на сей раз от чрезвычайной досады.
— Я хочу пить… — Губы Элени приоткрылись в улыбке… Георг зажмурился. — Здесь неподалеку хороший кафенес. Мы сможем там утолить жажду.
При этом она взглянула на Георга, и того поразила рассчитанная двусмысленность ее слов.
Кое-как всадники выбрались из базарной толпы, причем Георг страстно мечтал, чтобы Мавромихалис потерялся, но он больше не отставал. Они проезжали кафенесы, псаротаверны и кутуки[15] без остановки и наконец оказались на выезде из города.
Кафенес, о котором говорила Элени, был невелик, но очень опрятен. Под сенью олив стояли два или три столика, земля кругом была чисто выметена. Посетителей не было ни одного, что очень обрадовало Георга.
Навстречу выбежал мальчик лет двенадцати, красивый, как Гиацинт, пленивший некогда Аполлона. Он был одет в красные шаровары и короткую синюю безрукавку на голое тело. Черные кудри кольцами вились вокруг лица. Белоснежное полотенце было перекинуто через руку. Лицо его выражало нетерпеливое ожидание, которое при виде приехавших сменилось разочарованием. Георг, как ни был он взволнован, не мог не удивиться: кафедзи не жалует посетителей?!
Они спешились и вошли в кафенес. Против дверей был прилавок, уставленный шербетами и лакомствами, по углам в особенных подставках стояли длинные чубуки, а на столиках находились маленькие жаровни с углем, тлеющим в пепле, и железные щипчики.
— По местному обычаю кофе варят особо для каждого посетителя и на его глазах, — пояснила Элени. — Здесь презирают турецкий обычай готовить кофе в одной жаровне.
— А где Васили? — небрежно спросил Мавромихалис у юного кафедзи.
— В самом деле, — поддержала Элени. — Где твой брат, Адони?
Георг не смог сдержать усмешку: это неправдоподобное имя подходило мальчику необычайно!
— Васили… болен, — пробормотал он.
— Болен, вот как? — удивилась Элени. — Не могу поверить, чтобы этакий Геракл мог захворать.
— Болен, — упрямо провторил Адони, — и выйти не может.
— Так он в доме! — Элени взглянула на лесенку, которая вела на второй этаж. — Позови его, коли так, не то мы сами к нему пойдем.
