— Чего вам тут?
— Что ж ты старого друга не помнишь? Артозеева не узнаешь?
Тогда Алексей все с таким же постным лицом подошел и остановился метрах в пяти.
— А-а-а. Артозеев. Чего ты тут? Есть приказ коменданта — задерживать подозрительных. Так что. Да что тебе тут?
— Как что? Я — не подозрительный, я — партизан. Мало ли что мне тут нужно. Я — на своей земле, и с земляком, с другом разговариваю. Или ты уже не друг, а фашистский прислужник?
— Прислужник или нет, а имеется приказ. А потому я тебя задержу — и пойдем к старосте, — говорил этот человек, нерешительно приближаясь ко мне. Он состроил подобие улыбки и добавил: — Ты же наш, машевский, тебе ничего не будет! А меня за такой запрещенный разговор расстрелять могут. Идем, что ли? — уговаривал он меня, а сам каким-то пыльным взором косился на лежащий под возом топор.
Возможно, Головач решил, что я пришел и спрятался за возом, чтобы читать ему проповедь, но я уже сообразил, с кем имею дело, и подготовил довод более убедительный. Едва он сунулся к топору, как я навел на него дуло автомата.
Бывший мой друг и бывший советский человек упал на колени. Стал просить прощения, умолять меня идти на все четыре стороны: он мне, мол, зла не желает.
Вся кровь во мне закипела. Но что делать? Фашисты часто расстреливали на дорогах, в полях и в лесу мирных граждан, а потом объявляли, что это — дело рук «партизанских бандитов». Рассчитайся я с этим жалким подлецом пулей — работающие кругом женщины узнали бы только одно: явился из леса неизвестный партизан и среди бела дня убил мирно трудившегося гражданина.
Пришлось сдержаться.
— Мы еще встретимся, — сказал я ему, — еще поговорим, доведем разговор до конца!
Я приполз к ожидавшим меня ребятам не солоно хлебавши и довольно расстроенный.
— Вот тебе и «друг детства»! — поздравили они. Я только рукой махнул: что теперь говорить! Меня послали не на встречу с друзьями. Надо думать о разведке. В этот день в родном селе мне решительно не везло.
Едва мы углубились немного в лес, чтобы на свободе обсудить положение, как услышали треск сучьев. Оставив товарищей, я пошел посмотреть, кто это.
Сразу за просекой, на поляне, увидел согнувшуюся женщину. Она собирала ягоды. Пригляделся. Это была Пелагея Надольная, одна из ближних соседок наших на селе. Решил подойти:
— Здравствуйте, Пелагея Ивановна!
Надольная подняла голову, уронила от неожиданности корзину. Я рассмеялся:
— Что вы испугались? Своих не узнаете?
— А вы кто?
— Сергея Семеновича. Артозеева сын. Не признали?
А-а-а, Сергеевич. — будто обрадовалась она. — А я испугалась. Вырвалась на минутку ягод набрать и бегу домой. Полиция-то в лес ходить не разрешает. Чтобы народ не связывался с вами, с партизанами. — Кто же у вас тут в полиции за главного?
— Головченко да Гецевич. Они рассказывали, что в лесу есть банды, которые убивают всякого, кто им попадается. А тут у нас неподалеку овощехранилище большое строится, так туда все ящики с патронами и минами возят. У нас теперь ужас, как строго стало. Так что нам тут быть нельзя. Уж вы извините.
Она подобрала свою корзину и степенно пошла от меня в сторону дороги Машево — Углы.
— Ну, прощайте, — сказала она. — Вы за мной, пожалуйста, не ходите. Я по шляху пойду. А там теперь — машина за машиной и все с солдатами. Вам там быть никак нельзя.
С этими словами она скрылась за кустом.
Опять нехорошо вышло. Но я расхохотался: по глупости ли проболталась Надольная или схитрила, но ведь она мне дала весьма важные сведения. Нет, уходить нельзя. Надо узнать подробности.
Решили обождать до вечера. Возможно, что женщины пойдут с поля, удастся среди них найти более смелую собеседницу.
Чтобы удобнее было завязать разговор, я решил залечь у дороги к селу и окликнуть кого-либо из знакомых, когда они пойдут с работы. Все же сказывалось, что я не был здесь несколько лет: не знал, к кому можно обратиться прямо, без сомнений.
Когда стало заходить солнце, мы обошли поле и по известной мне тропе проникли в лес. Я оставил ребят в глубине, а сам спрятался у дороги. Мимо меня по двое — трое шли землячки. Я не решался их остановить, памятуя мои первые неудачи.
Вереницу женщин замыкали девушки. Среди них я узнал тех, кого помнил девчонками: Машу Пурыгину, Веру Коноваленко.
Но не стал их окликать, а просто высунулся из своего укрытия: что будет, когда они меня заметят? И тут произошло нечто такое, после чего я уже никогда не верил тем, кто меня «не узнавал».
Маша бросилась ко мне. За ней — другие. Не только узнали, но сразу поняли, кто я такой.
— Господи ты, боже мой! — сказала Маша. И заплакала. — Георгий Сергеевич! Сколько времени мы мечтаем — хоть бы до нас партизаны заглянули! Ведь сил нет никаких терпеть. Неужели нам мстители народные не помогут?..
Тут еще две девушки заплакали.
Я, признаться, обрадовался этим слезам, даже облегченно вздохнул: девушки одним только выражением горя стали мне близки.
Конечно, они перебивали друг друга и подсказывали одна другой, но это мне и нравилось: мне все казалось более достоверным оттого, что они с одинаковым жаром поддерживали друг друга. Впрочем, в достоверности их рассказа, к несчастью, не могло быть сомнений. Все было слишком похоже на бесчинства, происходившие на оккупированной земле вокруг.
— Третьего дня на село с «овощехранилища» приехали гитлеровские офицеры. Захотели посмотреть на молодежное гулянье. По приказу полиции собрали нас всех, заставили петь, плясать. А как наступила ночь, закрыли всех в амбар за «нарушение правил». Офицеры дали команду и, вместе с пьяными полицаями, начали обстреливать амбар.
Девушки рассказали об издевательствах, которые терпел народ от фашистов и их прислужников, но подробно сообщить что-либо ценное мне, как разведчику, не смогли.
Прощаясь, я дал им листовки и велел никому не рассказывать о нашей встрече. Они даже обиделись:
— Ой, что вы, Георгий Сергеевич! Мы же вас еще раньше видели, когда вы мимо домика лесника проходили. Так мы же никому, никому!.. Даже друг другу сказать боялись. А сами думаем: «Вот хорошо! Пришли партизаны. Может, наши мучители-полицаи хоть немного уймутся.»
Едва расстался с девушками, на просеке показалось стадо. Я решил подождать, глянуть, кто его гонит.
И на этот раз удача. За скотиной брел старый учитель машевской школы — Фотий Лазаревич Поправко. Он шел, прихрамывая, крепко задумавшись. Босой, в белых крестьянских портах, в серой, подпоясанной веревкой рубахе. На плече — грабли. В левой руке — узелок и пастушеский кнут. По лицу видно: невеселую он думает думу.
Как же он обрадовался, когда я окликнул, его! Подскочил, будто молодой, заволновался.
— Ах, вот как хорошо! Вот та-ак! — услышал я его любимую присказку. — Хорошо-о, люблю! — Фотий Лазаревич имел обыкновение приговаривать так на уроках, когда ему верно отвечали, и вообще когда слышал и видел то, что ему было приятно. Дальше старик мне сказал как ни в чем не бывало:
— Ты тут стой. Жди! Я скотину загоню, потом вернусь… хм… поискать одну коровушку. Забрела, мол, где-то тут. А мы ее тут и привяжем. Вот и выйдет, что надо искать. Вот видишь как, а? — Хорошо? — Хорошо! Он сам спрашивал и отвечал, видимо, очень довольный. Глаза его заблестели, морщины осветила хитрющая улыбка.
Я помог ему привязать корову в глубине ельника, и старик погнал стадо дальше, приговаривая любимые слова. Я даже по спине его видел, как ему не терпится вернуться, и тоже очень довольный остался ждать.
Когда Фотий Лазаревич возвратился — обнял меня и по русскому обычаю три раза поцеловал в
