задачу.
— И совсем непохоже на наш случай. — Я упрямо отказывался понять, что комиссар мне толкует не о «сходном случае», а о нормах поведения командира. Что же касается до наших прямых задач, то Попудренко говорил мне о росте, о пополнении отряда, и я доказывал Немченко, что, безусловно, будь мы в соединении, — вопрос о походе на Тимоновичи был бы решен положительно.
Комиссар продолжал приводить мне другие примеры поведения командира. Вспомнил и Федорова. Но я был глух и строптиво отвечал на все его доводы:
— Эва, Федоров! Сравнили. Это же первый секретарь обкома.
И тут же я сам себе выбрал образец, который вполне устраивал меня:
— А Попудренко? — спросил я комиссара, считая, что тут ему уже, как говорится, «крыть будет нечем». — Всем известна его смелость и умение рисковать. Он, если хотите, очень даже горячий.
Но я не сбил своего комиссара.
— Вы забываете, что Попудренко был до сих пор заместителем командира. А вы — командир. Меньший, чем он, но, помните, командир! Уверен, что Попудренко теперь, когда он отвечает за соединение, станет другим. Будет осторожнее и не позволит опасной горячности.
И тут комиссар, замечая, что я не принимаю его возражений, — пустил в ход последний козырь: сказал, что не хотел бы оставаться в качестве командира на срок моего отсутствия.
Уж не боится ли он все той же «шапки Мономаха»?.. Но комиссар тут же сказал, что лучше сам поведет группу в Тимоновичи. Я не согласился. Надо было сделать сильный рывок, да с нахальством. А тут передо мной — умный, но осторожный человек. Теоретик, учитель — пусть воспитывает. А где надо похитрить да взять врага врасплох, — это ж наше ремесло.
Поспорили еще малость, и, как комиссар ни артачился, я поставил на своем. Отряд остался под командованием Немченко, а я с группой в сорок человек в ту же ночь вышел в Тимоновичи.
Полностью осознал правоту комиссара я только через несколько месяцев, — узнав о гибели Попудренко, узнав, как погиб наш любимый командир. А в те времена долго еще не мог сдержать в себе страсть быть первым в бою; оправдывал это в какой-то степени поведением Попудренко и хотя ценил хорошее побуждение комиссара, но следовать его совету не нашел в себе сил.
Тимоновичские подпольщики
За вечер и ночь нам предстояло пройти шестьдесят километров. Но люди шли с желанием, которое удваивало силы: каждый партизан почитал для себя за честь принять участие в операции, которая освободит от опасности честных советских патриотов.
Связные помогли форсировать железную и две шоссейные дороги, возле которых мы припрятали хороший запас тола, чтобы использовать его на обратном пути: раньше времени дать о себе знать мы не хотели.
Марш провели хорошо, к утру были на месте.
Перед нами в предрассветных сумерках обрисовалась молодая сосновая посадка тимоновичского колхоза имени Горького. Здесь до войны было определено место сельскому парку. Молодняк насадили в форме правильного треугольника; основанием ему служил большой районный шлях, а двумя сторонами — отходящие от него сельские улицы. Лесок подходил к самому центру села.
Здесь-то мы и должны были ждать вечера.
Молодые сосенки росли густо, даже снег под ними еще не везде сошел. Воздух был холоден, насыщен сыростью. Лежать надо было не шелохнувшись: едва наступил день, как по дорогам началось движение. Мы ясно слышали, разговоры людей, проезжавших и проходивших в каких-нибудь ста шагах от нас. Если бы кто-нибудь из нас увлекся и заговорил громко — всему делу был бы конец.
Еще в лагере я подумал, что не при всяком здоровье человек способен перенести такую дневку, и, отбирая бойцов, приказал всем, у кого сильный кашель, остаться. Люди тогда решили, что будем форсировать реку, но теперь убедились, что лежать неподвижно на талом снегу потруднее, чем переплыть весенние воды.
Я и сам впервые попал в такие невыносимые условия.
Никакой мороз, казалось, так не пронимал, как эта сырость. Снег съедал все тепло, кровь застывала. У меня ныла раненая нога, окостенели руки, даже челюсти ломило. А день еще только начинался!
Все мои хлопцы оказались молодцами — сидели и лежали смирно. Они утешались тем, что к нам попали люди, которым пришлось еще хуже; несколько человек зашли в лесок по своим надобностям. Их бесшумно схватили, связали, сунули в рот тряпки и уложили рядышком в снег. Мы не желали им ничего дурного, но и выпустить до времени тоже не могли.
Наконец, стало смеркаться. В селе замерцали огоньки (в Тимоновичах была своя электростанция, выстроенная колхозом одной из первых на Черниговщине). Движение на улицах заметно стихло. Мы ждали девяти вечера: по приказу немцев свет для жителей давался только до этого часа.
Вот уже восемь тридцать. Я с некоторым беспокойством осмотрел своих ребят, от которых зависело успешное начало операции. Это была небольшая группа молодежи, одетая в немецкое обмундирование. Во главе группы Николай Жадовец — учитель, хорошо владеющий немецким языком. Офицерская фуражка лихо сидела на его голове, грудь украшена крестом и двумя медалями. Остальные ребята костюмированы попроще — они играли роль простых солдат., из которых одному, «немножко говорившему по-русски», предстояло служить «переводчиком» Николая.
Все шли они на такое дело впервые, и, скажу откровенно, я волновался. Боялся, что сделают что- нибудь не так. Малейшая неловкость, отсутствие уверенности — и опытные, уже давно имеющие дело с настоящими фашистами полицаи раскусят наш фокус.
Еще собираясь в поход, я приказал взять немецкую форму и для меня. Конечно, соваться на передний план не думал, но хотел быть поближе на всякий случай: для контроля и помощи.
Но после разговора с комиссаром душа была неспокойна: пожалуй, кое в чем Немченко прав! И я не воспользовался приготовленным для меня костюмом.
Кое-кто, возможно, удивился, но я не боялся, что бойцы обвинят меня в трусости. Сама по себе эта мысль была не из приятных, но меня томили другие опасения: как справится наша молодежь. И я не спускал глаз со своих «немцев».
Впечатление такое, что по внешности они к делу годятся: от долгого ожидания в холоде и сырости физиономии наших хлопцев приняли совершенно несвойственное им застывшее, даже злое выражение. По роли это кстати.
Пора было выпускать ребят. На прощанье я еще раз сказал Жадовцу:
— Шагай нахально, уверенно. Говори отрывисто и — требуй, понял? Можешь, в случае чего, дать старосте легкую зуботычину. Но не увлекайся. А вы, — обратился я к другим товарищам, — ни при каком случае рта не раскрывайте. Забудьте русский язык! Не дай бог, одно слово ляпнете — и всему делу крышка. Будет говорить только Николай и переводчик.
Все это я объяснял хлопцам уже не один раз. Но они понимали, что я волнуюсь, и терпеливо слушали.
Наконец вышли.
Минут двадцать, полчаса мы сидели в своем укрытии, как на угольях. Но тревога в селе не поднималась. Все шло тихо. Значит — по плану.
Мы ждали сигнала. Один из наших ребят должен был громко крикнуть: «Все на месте?..»
И вот раздался, наконец, этот голос. Он весело, с настоящим партизанским задором гаркнул условленную фразу — и все мы выскочили из сосняка.
Когда Николай со своей свитой явился в старостат, он приказал услужливо выбежавшему навстречу старосте немедленно собрать весь актив немецкой службы. Полицаи шли на зов, как рыба в сеть. Когда же сеть стянулась, все совершилось очень просто. Оторопевшие от двойной неожиданности полицаи были в
