каждое село в этом краю, каждая дорога к нему остались памятны на всю жизнь. Но есть среди тех дорог одна, получившая от партизан название «мадьярского проспекта». Ее партизаны помнят особенно хорошо.
Этот самый «проспект» (а точнее говоря — просека) ведет из села Луки на Ивановку. На некотором расстоянии от его центральной части в глубине леса располагался наш лагерь.
В начале февраля мы с товарищами Кудиновым, Березиным и Савчуком возвращались из разведки со стороны Гомеля. Подошли к своему лесу и слышим: с разных сторон строчат пулеметы. Судя по всему, на лагерь идет наступление.
Что мы застанем дома? Может, отряд уже сменил место? Не нарвемся ли мы на врага? Идти ли нам дальше? Еще разлетишься и попадешь прямо в лапы карателей. Состояние довольно беспокойное. Мы постояли в берёзовой роще минут пятнадцать — подумали, порассудили, как быть и пошли в лагерь. Ничего, прошли.
В землянке штаба кипела жизнь. Как пчелы в улей слетались бойцы с донесениями к Федорову и Рванову, руководившим отсюда всеми подразделениями.
Едва мы успели войти, как прибежал связной с заставы, обороняемой Ковтуном. Там создалось угрожающее положение. Целая рота мадьяр, которой только что преградил Прямой путь к лагерю ударный взвод пулеметчиков Авксентьева, двигалась теперь по просеке Луки — Ивановка. Стоявший там Ковтун нес большие потери и не мог задержать их своим огнем, просил подкрепления.
Как я понял, бой шел уже давно, неприятель окружил партизанский отряд о трех сторон. Уже не одна атака была отбита, и теперь враг бросил новые силы, а у нас резерва не оставалось. Казалось, в лагере только и были те люди, что сошлись в штабе.
Федоров еще головы к нам не обернул, а мы уже знали, что надо идти на помощь к Ковтуну.
— Соберите разведчиков! — приказал командир политруку нашего взвода.
Оказалось, что еще несколько человек из наших ребят были «дома». Вместе с ними мы и двинулись к заставе Ковтуна.
— Давай сюда! — закричал, как только увидел нас, Ковтун. — Мадьяры тикают. Еще маленько, добавим на дорожку!
Действительно с края просеки, где залегли наши бойцы, было видно, что неприятель уже поворачивает обратно. Но он вовсе не «тикал», как решил в горячке боя Ковтун, а пытался предпринять обходной маневр.
Тут Кудинову пришла мысль: обойти их сторонкой по молодому сосняку и устроить с другого конца встречу.
Мы с Куликовым и пулеметчик Ковтуна Ганкин обогнали мадьяр, лесом и залегли.
При этом никто из нас не подумал, что полный успех этой затеи вовсе не желателен. И что же получилось? Когда мы встретили колонну пулеметным огнем, мадьяры растерялись. Они решили, что нарвались на еще более сильную заставу, и повернули снова на Ковтуна.
Нам это было ни к чему. Получилось, что мы погнали их на ослабевший взвод, у которого» сами же еще увели пулеметчика.
Надо немедленно возвращаться. Тем же ходом, по собственным следам мы повернули обратно.
Успели.
Я расположился совсем близко к дороге, под кривой березкой, и погрузился в глубокий, рыхлый снег. Рядом со мной окопался Ваня Кудинов. А левее, у старого дуба, занял место Ганкин.
Дорога отлично просматривалась сквозь хорошо маскирующую нас елочку. Ее молодые ветви обвисали под тяжестью снега мохнатыми арками. Мы прицелились. Ждем.
Колонна приближается. Пусть подойдут. Пора! Первые сани в сорока метрах; мы ударили из пулеметов. Нас поддержали огнем автоматов бойцы Ковтуна.
Лошади взвились, заржали. Одни упали, другие кинулись в снежную целину. Восемь головных саней загородили дорогу. Мадьярам двигаться вперед уже невозможно. Крик, суета. Солдаты прячутся за сани, кони тащат в стороны, а мы — поливаем огнем.
Если бы все шло этим порядком и дальше — лучше бы и не надо. Но у Ковтуна боеприпасы на исходе, и с его стороны огонь притих. А мой сосед — пулеметчик Ганкин был страшно не экономен в стрельбе. Не знаю, как скоро это случилось, но слышу — работает один мой «Дегтярев».
— Скажи Ганкину, — кричу я Кудинову, — пусть ползет к Ковтуну на ту сторону просеки. Я прикрою его огнем. Пусть они смотаются до лагеря и подтащат патроны. Мы с тобой продержимся вдвоем.
Ганкин переполз, и мы остались с Ваней. «Сейчас, — думаем, — придет подмога!» Но время идет, а подмоги нет. Что держит — мы не знаем. А может быть, только кажется, что много времени прошло? В бою не всегда разберешь, где минуты, а где часы.
Пока что надо сражаться вдвоем. Наше счастье — хорошо замаскировались. Мадьяры никак не поймут, откуда по ним жарит пулемет. Но скоро стали ложиться возле нас мины. Совсем плохо дело.
Вдруг несколько мадьяр в белых халатах поднимают руки. Что такое? Винтовки за плечами, в карманах гранаты и в этаком виде хотят сдаваться. Мы с Ваней только переглянулись. На минутку я прекратил огонь: пусть подойдут поближе. Но им не очень-то хочется.
Обратно они, конечно, не ушли. Хитрость не удалась. Один успел кинуть гранаты, но больше ничего сделать им не довелось. А нас только забросало снегом, да от близкого взрыва запершило в горле.
И все же наши дела были не очень-то хороши. С задних саней мадьяры приподняли станковый пулемет и стали сеять очередями по просеке. Били неточно, однако расставаться с жизнью из-за случайной пули тоже не хочется. Нас могут достать и без точного прицела. Пришлось укротить этого активного «сеятеля». После этого при моем «дегтяре» остался только один диск.
Мы с Кудиновым видим: недалеко нам до смерти. Но зачем, спрашивается, гибнуть двоим?.. Я могу еще прикрыть отход его через просеку! Может, он успеет доставить патроны и привести подкрепление?..
Иван Кудинов — мой хороший друг. Вместе прошли не один бой. Я кричу: «Иди!» Он отказывается. Не хочет оставлять. Предлагаю снова, но он твердит: «Живыми они нас не возьмут. А помирать — так обоим».
Может, первый раз Ваня меня не понял. Я вовсе не хотел помирать. Как я мог принять такое предложение? В нем не было никакого смысла: расстрелять оставшиеся патроны я могу и без него. И я тогда приказал Ивану уходить.
— Успеешь — выручишь, — сказал я, — а нет — расскажешь командиру про наш бой.
Мы расцеловались. Пополз мой товарищ под прикрытием коротких очередей. Благополучно миновал просеку и оглянулся. В эту минуту прозвенела у моего уха пуля, попала в березку, и кусочки коры обсыпали мне лицо. Что-то попало в глаз — кусочек коры или щепочка. Я откинулся назад и потянул за собой пулемет. Ствол задрался.
Когда я присел в своем гнезде поглубже, вынул соринку и снова готовился к продолжению обороны, то заметил, что Кудинов, схватившись за голову, не оглядываясь, побежал в лагерь. Не иначе — он решил, что я убит, значит, патронов не принесет.
А я сидел за своей мохнатой елочкой, под кривой березой. У меня в диске оставалось несколько патронов, И в пистолете семь. Четыре гранаты. Вот и вся моя жизнь. Надолго ли хватит? Помощи мне вряд ли дождаться. Однако погибать неохота. Как самого себя выручить? Надо соображать, надо оглядеться. Если Ивану, показалось, что я убит, — может, и враги также считают. Надо сидеть тихо.
Вижу — у врага порядочная паника. Они уже вперед не рвутся. Не знают, как им справиться с обозом. Мобилизованные в селах ездовые побросали сани и расползлись по снегу. Лес в этом месте редкий, за ним светится поляна. Мне хорошо видно, что на ней, как мухи в сметане, барахтаются люди в черных куртках. Долго притворяться мертвым — ничего не добьешься. И я решил помочь мадьярам развернуться без ездовых в обратную сторону: выпустил по обозу последнюю очередь.
Видимо, это было последней каплей, переполнившей; чашу. Силы партизан показались мадьярам неисчислимыми. Исход боя был решен. А против их роты стоял один пулеметчик!
Враги отступили.
Теперь делать нечего — пора уходить. Я быстро закопал еще горячего «дегтяря» в сугроб. Броситься прямо к лагерю, через просеку? Не годится. И я кинулся со всех ног туда, где ползали ездовые. Там лес
