— Какое мне дело до остальных… И потом, новорашены — это все пена, сегодня есть, завтра смоет. Наука — вечная категория. Да ладно, о чем толковать. Экзамены все равно начались.
Анечка облегченно вздыхала:
— Сейчас начались, на тот год будут другие.
Так далеко Егорка не заглядывал. Год — это целая жизнь. Он сказал Анечке, что не поедет в институт, потому что экзамены начались, но это — не вся правда. Что-то очень важное уяснил он, лежа на больничной койке. В те дни, когда плавал между явью и небытием, увидел себя вдруг холодными и злыми глазами. Раньше мечтал удрать в Москву, укрыться в тишине библиотек, погрузиться с головой в обморочное бессмертие чужой мудрости, но это утопия. В стране, где правит пахан, не найти убежища от грязи. Он прожил всего восемнадцать лет, а уже кругом его обманули. Обманули покруче, чем несчастных стариков, которые нынче шарят по помойкам в поисках пропитания. Тех хоть одурманивали идеей, обещали им царство справедливости на земле, а ему подсунули доллар, как пропуск в Рай, и пообещали, что с долларом он будет свободным человеком. Зверюга, который втаптывал его каблуками в пол, наглядно показал, как выглядит эта свобода.
Егорка не знал, что ему делать, когда выйдет из больницы, но на год вперед уж точно не загадывал. Прожить бы день до вечера — и то хорошо.
Анечку перехватил возле столовки, бежала куда-то по коридору с кипой медицинских папок в руках. Бледная, потухшая, как будто незнакомая, взглянула косо, выдохнула: «Уже, да? Подожди, я сейчас».
Вернулась через минуту, затащила в кладовку, где на полках лежало грудами грязное белье. Захлопнула дверь — и они очутились в темной, уютной норке. Принялись целоваться, да так неистово, ноги подкосились у обоих!
— Ну что ты? — прошептал Егорка. — Как будто прощаемся?
— А то нет?
— Мы ж на соседних улицах живем, глупенькая.
— Ох, Егорушка, здесь одно, там — другое.
— Где — там?
— Старая я для тебя, вот что!
Бухнула, как в воду, с ужасным страданием в голосе. Рассмешила Егорку. Он ее стиснул крепко, до боли. Анечка застонала, затрепыхалась. В каморке, среди грязного белья, в душном запахе, они опять очутились на краешке роковой бездны.
— Лучше не здесь, — сказал Егорка.
— Как хочешь, — выдохнула Анечка. — Пойдем, мне нельзя долго. Второй выговор схлопочу.
— Вечером к тебе приду чай пить.
— У нас бедно. Тебе не понравится.
— Где ты, там Рай, — у Егорки случайно вырвались такие слова, и Анечка на мгновение затихла в его руках как заколдованная.
Боже мой, подумала она. Ему всего восемнадцать лет.
…Мать за ним приехала на стареньком БМВ. За баранкой горбился Миша Мокин, любимый водитель Тарасовны, механик-ас. Мокин с любой техникой был на «ты», ездил на чем угодно, хоть на двух кастрюлях, но истинный смысл своей жизни обретал, когда машина ломалась. Не было случая, чтобы он не починил самую завалящую рухлядь. К Егорке он издавна испытывал симпатию, чуя в нем скрытую механическую жилку.
От больницы свернули не домой, а в сторону загородного шоссе.
— Куда мы? — спросил Егорка.
— В одно место, — сказала мать.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. Выздоровел — и слава Богу. Головка не болит?
Мокин подмигнул ему в зеркальце.
— Чему там болеть, верно, Егор? Это же кость.
Егорка видел, что мать какая-то не такая, молчаливая, настороженная, собранная, но не лез с расспросами. Куда привезут, туда и ладно. Он еще всем своим существом был в темном больничном закутке, рядом с прекрасной девушкой.
Выехали из города и миновали две деревни: Незаманиху и Браткино. Потом и вовсе укатили на лесную дорогу, по которой, кажется, лет сто никто не ездил: перевалочный тракт, изрытый тяжелой техникой. Когда-то, видно, вывозили лес, но давно: трава прямая, почти в рост.
— За грибами, что ли, едем? — не удержался Егорка. Мокин ответил:
— Грибов мало, сушь.
БМВ, не привыкший к ухабам, то приседал, то подпрыгивал, как напуганный коняга. При каждом толчке Мокин жалобно ухал. Наконец допилили до просеки, где дорога обрывалась. Мокин остался в машине, а Тарасовна с сыном дальше пошли пешком.
Тарасовна ломилась через бурелом, как танк, Егорка еле за ней поспевал. Внезапно на солнечной поляне перед ними открылась избушка на курьих ножках, а точнее, землянка, с накиданными поверх низкой крыши еловыми лапами. Перед землянкой на пенечке сидел Мышкин, безмятежно посасывая пеньковую длинную трубку.
— Тебя, маманя, только за смертью посылать, — поругал Мышкин, вместо того, чтобы поздороваться.
— В магазине заторкалась, — извинилась Тарасовна. — Товар подоспел из Индии.
С Егоркой обменялись крепким рукопожатием. Но молча. Егорка уже из принципа ничем не интересовался. Лес так лес, болото так болото, — дальше смерти никто не увезет.
В землянке, сыроватой и душной, без оконца, Мышкин заранее собрал стол, чайник вскипятил на газовой плитке. Лежанка с матрацем и двумя одеялами, стоявшая вдоль стены, измята и скручена в куль. Похоже, подумал Егорка, не первую ночь здесь кукует Харитон Данилович.
Вскоре ему объяснили, что означает таинственная поездка. Наступил такой момент, сказал Мышкин, когда ему, Егорке, пора бежать из города. И Тарасовна, горестно склоня поседевшую голову, подтвердила:
— Да, сынок, придется отъехать ненадолго. Небезопасно в городе.
Егорка приготовил себе бутерброд с копченой колбасой, сверху положил разрезанный соленый огурец. Жевал с аппетитом.
— Ненадолго — это на сколько?
— Может, на месяц, а может, на год. Пока все утихнет.
— Будешь беженцем, — уточнил Мышкин. — Каким и я был в молодости.
— Все мы немного беженцы, — согласился Егорка. — Но я никуда не поеду.
— Почему? — удивился Мышкин.
— Дела есть кое-какие, — Егорка напустил на себя суровый вид.
— Что за дела, сынок, — полюбопытствовала Тарасовна. — Ежели не секрет?
— Обещал зайти вечером в один дом. Чайку попить.
Против ожидания, ни Мышкин, ни мать даже не улыбнулись.
— Это важно, конечно, — согласился Мышкин. — Но такие складываются обстоятельства, что можешь не дойти до чая. По дороге могут перехватить.
Картина с его слов рисовалась грустная. Тот парень, который избил Егорку, погиб в пьяной драке, и это еще полбеды. Но кое-кто хочет представить несчастный случай как якобы месть за Егорку Жемчужникова. Вот это неприятно. У Алихман-бека, который, как известно, на сегодняшний день самый главный человек в Федулинске, вершитель судеб, — сознание так устроено, что он никогда не оставит без ответа кровавую акцию, направленную, пусть и косвенно, на ущемление его власти. Вопрос не в упокойнике Витьке, прощелыге и задире, а в бандитском законе. Ведь если кто-то посмел тронуть одного из его людей, то где гарантия, что завтра безумцу не придет в голову шальная мысль покуситься на самого Алихман-бека, хотя все знают, что он неприкасаемый.
Егорка, внимательно слушая, лакомился пирожком с капустой.
