пластинку Вертинского «Чужие города» и вспоминал, сколько чужих городов ему пришлось повидать. Не упомнить. Не сосчитать. А вот Вертинского он слышал дважды — в Париже и, кажется, в Шанхае. Но точно, что дважды. А как странно было услышать во время войны сообщение московского радио о возвращении Александра Николаевича из эмиграции. Потом, в советском посольстве, он видел фильм «Заговор обреченных»— Вертинский блестяще сыграл кардинала. Кажется, за этот фильм он получил Сталинскую премию. Потом читал его мемуары под названием «Четверть века без Родины». Всего лишь четверть! А если больше половины?
Нет, нет, он не хочет умереть под чужими звездами. Наконец, заявление подано. Ответ, положительный, как он и ожидал, пришел очень быстро. Хлопоты, сборы. Миг прощания с Америкой стремительно приближался.
А когда столь долго подготавливавшийся час действительно наступил, оказалось вдруг, что это необычайно грустно и горько, и комом в горле стали слова «Прощай, Америка». Потому что уже точно — не «до свидания», не «пока», а — «прощай». Потому что уже не в тур, а домой. Навсегда. Потому, наконец, что уже девяносто четыре.
Да, по-иному взглянул он на берег, когда советский лайнер «Александр Пушкин» мягко начал отходить от причала. Нет, не так это просто, как думалось, навсегда покидать Америку. Ведь прожил здесь больше полувека, целую жизнь, и все время считал себя на чужбине, а какая она ему чужбина — Америка? Он здесь жил, работал, боролся, как мог, за ее свободу. Здесь умерла Мальвина. Здесь остается Олечка, внук Виктор — совсем уж американец, а уж правнуки и подавно. Значит, и он, Яхонтов, тоже вложил свой кирпичик в американский дом, пустил свой корень в американскую землю. Прощай же, Америка, пусть вторая — но ставшая родной земля.
Берег отходил, уже люди стали неразличимы, слились в толпу «американцев», и Виктора Александровича вдруг охватило странное, доселе не испытанное им чувство. Он вдруг как бы увидел разом всю эту великую страну, как говорят американцы, от Массачусетса до Калифорнии, от Миннесоты до Луизианы. Да, много поездил он по Америке, не раз бывал не только в таких интеллектуальных центрах, как Бостон, который гордо именует себя Афинами Америки, или в таких промышленных столицах, как Мотор-сити (Детройт) или Город ветров (Чикаго), но и в глубинке пшеничного и полынного пояса.
В час прощания, как в момент истины, не стыдно сказать — я любил тебя, Америка. Ну, а раз слово любви сказано, то можно позволить себе и откровенность.
Объехав практически все штаты, он все же отдавал предпочтение Северу. Вернее — не любил Юг. Магнолия с самого начала вызывала в нем антипатию. (Магнолия — в специфическом смысле, как расистский символ, а не как эмблема штата Миссисипи). Вспомнилось, как в самом начале его американской эпопеи ему предлагали поселиться на Юге, но он отказался, сославшись на то, что в Нью- Йорке ему легче будет врастать в американскую жизнь. Что ж, он поступил правильно — и не только тем, конечно, что отказался от Юга. Нью-Йорк — настоящая школа жизни, суровая и жестокая. Слишком жестокая, если обозреть последние годы, даже, пожалуй, не годы, а все послевоенные десятилетия.
Виктор Александрович вспомнил, как троица шутовски одетых молодых парней напала в метро на него и на Мальвину Витольдовну, как он мысленно молил бога, в которого не верил, чтобы только не тронули жену, а вслух, подняв руки, говорил, сколько у него денег в каком кармане. И как потом их обоих все-таки сбили с ног на пол и, смеясь, вышли на ближайшей остановке. И из всего вагона, уткнувшегося в газеты, только один старый негр, посеревший от страха, помог им подняться. Яхонтовым было тогда уже к восьмидесяти. Но это лишь мелькнуло, он отогнал это, не хотелось вспоминать плохое…
О, Нью-Йорк, Большое красное яблоко, как любовно называют тебя американцы. Ты был совсем другим и в то же время точно таким же, когда он сюда приехал. Правда, тогда нигде еще не было таких небоскребов, даже «Эмпайра» еще не было, над Нью-Йорком, поражая приезжих, царил Вульворт… Но и сейчас ни один город мира так не поражает небоскребами, как он, избравший своим девизом слово «Эксцельсиор»— высший. Еще Нью-Йорк называют Метрополис — имперский город. Имперский штат. Ах, сколько раз приходилось Яхонтову объяснять приезжим, почему «Эмпайр» так называется. Потому что официальное прозвище штата Нью-Йорк — Эмпайр стейт, Имперский штат. Это и вправду так, если имперское мерить долларом. Но доллар, господа, мера иного. Напрасно ваши политологи толкуют о втором Риме — абсурд. Генеалогия этого города — иная. Новый Карфаген, апофеоз торгашества, империя лавок и не случайно вы выше своего «Эмпайра» вознесли Близнецов — Всемирный торговый центр. Но человек сложен, и страна сложна. Собранные Великой Торговлей, ньюйоркцы все же создали Великий Город, И равных ему нет.
Жестокий, безжалостный, страшный, Нью-Йорк прекрасен. Подводя итоги своему американскому бытию, Виктор Александрович ни на миг не усомнился, что он правильно сделал, выбрав для жительства Нью-Йорк. Когда он нашел свой путь, занялся научной работой, книгами, он бы мог переехать в какой- нибудь тихий университетский городок. Давно, еще в годы Великого Кризиса. Ну, бог с ним… Он вернул мысль к Нью-Йорку. Его еще называют Ворота Америки. И дело не только в том, что через порт (а теперь — аэропорт) прибывают сюда «вновь приехавшие». Здесь виднее, чем где-либо, один из американских парадоксов, который так занимал лично его, Яхонтова. Неслиянность наций в Нью-Йорке и одновременно — единство. Здесь самый отчаянный американец из соседней пиццерии может тридцать лет считать себя все еще итальянцем, не понимая, что это давно уже не так. И Яхонтов подумал — а не из таких ли он сам?
Он думал об этом, уже лежа в каюте, мучаясь бессонницей, думал, засыпая (после двойной дозы снотворного), и на пороге сна четко ответил: нет. Он не из таких. Он — вернулся. Он — возвращается.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Последняя награда
Свой
Виктор Александрович Яхонтов вернулся на Родину 22 сентября 1975 года. В Ленинград. Отсюда, из Петрограда, он уехал 14 ноября 1917 года. Внутри этого громадного срока, равного средней продолжительности человеческой жизни, он двадцать раз приезжал в родную страну. Но — иностранцем. Лояльным, дружественным, другом, но все же — иностранцем. У него в кармане был американский паспорт, он расплачивался долларами. Американский орел простирал над ним свои крылья, как некогда — романовский, двуглавый. И вот он утратил свою власть над ним.
Яхонтов пробыл в Ленинграде три дня. Он поехал в Лавру и долго стоял у могилы жены. Теперь он был уверен: что бы ни случилось, они будут похоронены рядом. Их уже не разделяли океаны и границы. А друзья, советские друзья, он знал, выполнят его волю. Наверное, это будет совсем скоро. Он приехал на Родину умереть.
И еще Виктор Александрович «навестил» своих родичей: побывал в Зимнем дворце, где в Галерее героев 1812 года висят портреты двух его предков по материнской линии — генералов Милорадовича и Депрерадовича. Из «Астории», где ему был забронирован номер, от Исаакиевской, он упрямо прошел пешком до Дворцовой, правда присев отдохнуть у памятника Пржевальскому. Каким близким казался когда-то этот путь — от Исаакия до Зимнего и как долог он теперь, в девяносто четыре.
Но он специально сделал крюк, чтобы выйти на Дворцовую под аркой Главного штаба. Опираясь на
