Стрела бога

держала кожаный щит, а в правой – огромное мачете.

– Ко-ко-ко-ко-ко-ко-о! – пела маска дребезжащим металлическим голосом, а ее спутники отвечали глухим монотонным пением, похожим на стон:

– Умм-умм-умм.

– Ко-ко-ко-ко-ко-ко-о.

– О-ойойо-ойойо-ойойо-о; о-ойойо-о. Умм-умм.

Собственно, это даже не было песней. Но ведь Агаба и но была маской песен и танца. Она символизировала силу и стремительность молодости. Маска, продолжая петь, продвигалась вперед. Приблизившись к центру ило, она запела песню Онъе эбуна узо чо айи окву. Это было обращенное ко всем и каждому предупреждение не гневить маску предков; в песне во всех подробностях рассказывалось, какая участь постигнет человека, не внявшего этому предостережению. Лишившись пальцев на руках и ногах, он будет жить изгнанником в одиноко стоящей хижине и побираться с нищенской сумой на плече, иными словами, станет прокаженным.

Всякий раз, когда маска слишком убыстряла свой бег или делала угрожающий выпад, двое ее сопровождающих, с которых градом катился пот, изо всех сил натягивали крепкую веревку, обвязанную у нее вокруг талии. Выполняя эту необходимую обязанность, они и сами подвергались опасности. Однажды их удерживание так разъярило маску, что она кинулась на них с поднятым мачете. Они тотчас же отпустили веревку и бросились бежать. На этот раз в криках разбегающихся в панике людей звучал неподдельный ужас. Но двое сопровождающих не дали маске разгуляться на свободе. Едва только она прекратила преследование, они снова подхватили веревку и принялись удерживать ее.

Как раз тогда вышла маленькая осечка, про которую никто бы и не вспомнил, если бы потом не была допущена более серьезная оплошность. Один из молодых людей подбросил в воздух свое мачете и не сумел поймать его на лету. Толпа, никому не спускающая подобных промахов, разразилась смехом и улюлюканьем. Обиквелу – так звали незадачливого молодого человека – поднял с земли мачете и попытался было поправить дело, продемонстрировав чудеса ловкости, но это вызвало только новый взрыв смеха.

Тем временем маска направилась к окволо, чтобы приветствовать некоторых из старейшин.

– Эзеулу де-де-де-де-дей! – воскликнула она.

– Отец наш, моя рука касается земли, – ответил верховный жрец.

– Эзеулу, знаешь ли ты меня?

– Откуда мне, человеку, знать тебя? Ведь ты за пределами человеческого знания.

– Эзеулу, наша маска приветствует тебя, – пропела маска.

– Эдже-я-мма-мма-мма-мма-мма-мма-эдже-я-мма! – подхватили ее спутники.

– Opa-обода, Агаба приветствует вас!

– Эдже-я-мма-мма-мма-мма-мма-мма-эдже-я-мма!

– Вы слышали песнь паука?

– Эдже-я-мма-мма-мма-мма-мма-мма-эдже-я-мма!

Маска внезапно оборвала песню, повернулась и помчалась вперед. Толпа шарахнулась от нее в разные стороны.

Хотя Эдого мог бы сидеть па одном из задних мест в окволо, он предпочел стоять вместе с толпой, чтобы рассмотреть маску со всех сторон. Когда лицо и голова были закончены, маска немного разочаровала его. Ему не очень нравился нос: тонкий, изящный, он больше подошел бы духу-деве, нежели Агабе. Заказчики, впрочем, на это не жаловались; наоборот, они очень хвалили его работу. Однако Эдого знал, что окончательно понять, удалась ему маска или нет, он сможет, только увидев ее в движении. Поэтому-то он и стоял в толпе.

Рассматривая маску теперь, когда она ожила, он не находил в ней того, прежнего недостатка. Изящный нос, казалось, делал еще более свирепыми остальные черты лица. Эдого переходил от одной группы людей в толпе к другой в надежде услышать одно сравнение. Он очень хотел его услышать, но никому оно не приходило в голову. Многие расхваливали новую маску, но никто не подумал сравнить ее со знаменитой Агабой из Умуагу, пусть даже сравнение было бы не в пользу его творения. Даже такому сравнению Эдого порадовался бы. Ведь он и не претендовал на то, чтобы превзойти величайшего резчика в Умуаро, хотя и надеялся, что кто-нибудь свяжет их имена. Он уже упрекал себя за то, что не расположился в окволо. Там, среди старейшин, скорее можно было бы услышать разговор на интересующую его тему. Но сейчас уже ничего не поделаешь.

Самый напряженный момент празднества настал, когда повели на заклание жертвенных баранов. Как только в центре ило было установлено кресло и маска села, наступила относительная тишина. Двое сопровождающих, встав по обе стороны от маски, принялись ее обмахивать. К маске подвели первого барана, и она коснулась его шеи своим мачете. Затем барана отвели на некоторое расстояние, поставив его так, чтобы он был хорошо виден председательствующему духу. Теперь воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь звуками флейты – не тонкими и нежными, как обычно, а грубыми и отрывистыми. Вперед выступил Обика; он высоко подбросил мачете, и на вращающемся в воздухе клинке засверкали отблески вечернего солнца. Дважды подбрасывал он мачете и оба раза ловко ловил его на лету. После этого он шагнул вперед и одним точным ударом отсек барану голову. Сопровождающий маски подобрал покатившуюся по песку голову и высоко поднял ее. Толпа разразилась шумными возгласами одобрения. Маска смотрела перед собой все с тем же неизменным выражением.

Когда возбужденный гомон несколько поутих, вывели второго барана, и маска вновь коснулась шеи животного. Вперед вышел Обиквелу. Он нервничал из-за того, что незадолго до этого уронил свое мачете. Трижды подбросил он его сейчас и все три раза поймал с безупречной ловкостью. Затем он шагнул к барану, поднял мачете и нанес удар. Впечатление было такое, как будто он рубанул по камню; баран пустился наутек; в толпе заулюлюкали и загоготали. Обиквелу в тот день очень не везло. В последний миг баран мотнул головой и подставил под удар рог. Маска неподвижно смотрела перед собой. Обиквелу предпринял еще одну попытку, на сей раз удачную, но все было напрасно; отдельные запоздалые возгласы одобрения потонули в хохоте толпы.

Глава восемнадцатая

После долгого периода тайной подготовки Эзеулу наконец обнаружил свое намерение нанести Умуаро удар в самое чувствительное место, выбрав для этого праздник Нового ямса.

Этот праздник знаменовал собой конец старого года и научало нового. До праздника мужчина мог выкопать несколько клубней ямса, посаженного возле дома, чтобы избавить свою семью от мук голода, но никто не начинал уборку урожая на больших полях. Ну и само собой разумеется, ни один титулованный мужчина не брал в рот нового ямса, даже покупного или приусадебного, до наступления праздника. Этот обычай был призван напоминать шести деревням об их объединении в стародавние времена и о неоплатном долге богу Улу, спасшему их от опустошительных набегов Абама. Ежегодно в праздник Нового ямса снова разыгрывалась сцена объединения деревень, а каждый взрослый мужчина в Умуаро приносил к святилищу Улу крупный клубень семенного ямса и, очертив им у себя над головой круг, клал его в общую груду своей деревни. Затем он брал кусок мела, лежащий возле этой груды, и помечал себе лицо. Подсчитав клубни в этих грудах, старейшины узнавали, сколько мужчин насчитывается в каждой деревне. Если число мужчин увеличивалось по сравнению с прошлым годом, приносилась благодарственная жертва Улу; если уменьшалось, за объяснением причины обращались к прорицателям и Улу приносилась искупительная жертва. Из этого же ямса Эзеулу отбирал тринадцать клубней, чтобы вести счет новому году.

Если бы праздник Нового ямса сводился только к этому, он все равно был бы важнейшим торжеством в Умуаро. Но он, помимо того, был празднеством в честь всех меньших богов в шести деревнях, не имевших собственных праздничных дней. В этот день все они, принесенные своими жрецами, устанавливались в ряд возле святилища Улу, так чтобы любой мужчина и любая женщина, облагодетельствованные одним из этих богов, могли отблагодарить его каким-нибудь небольшим подарком. В праздник Нового ямса, единственный раз в году, богам меньшего ранга разрешалось появляться среди людей. Они прибывали на головах или на плечах своих жрецов на базарную площадь, протанцовывали по ней круг и потом стояли бок о бок у входа в святилище Улу. Некоторые из них были очень стары и приближались к тому рубежу, когда их сила и власть будут переданы новым резным изображениям, а их самих выбросят; другие же были сделаны совсем