чаще, чем совместные попойки во время непродолжительных перемирий. Зная все это, Матгео ожидал от Консула если не дружеского участия, то хотя бы сочувствия. Прося для своей маленькой общины пристанища и позволения основать собственную факторию, Матгео заметил между прочим, что уже отослал прошение дожу Генуи Томмазо Кампофрегосо (он положил на стол перевязанную трубочку гербовой бумаги), а также заручился согласием...
— Нет, — дернувшись в кресле, вдруг воскликнул Консул, до этого момента внимательно слушавший гостя, — это никуда не годится!
Он повернулся к двери (а встреча проходила на прохладной мраморной террасе небольшого замка, служившего вместе хранилищем казны и жилищем самого Консула) и протяжно позвал тонким голосом:
— Жиаванни!
Консул был тщедушным человеком лет сорока, с настороженными, близко посаженными глазами, по-женски длинными рыжеватыми волосами и кривыми пальцами в перстнях. Наемному портретисту пришлось бы основательно потрудиться, чтобы изобразить его мужественным и мудрым правителем и при этом сохранить сходство с невзрачным оригиналом.
— Жиаванни! — повторил Консул свой зов, на этот раз с визгливыми нотками в голосе.
Дверь на террасу тут же отворилась. Из проема, откинув тяжелую портьеру, вышел смуглый юноша, почти мальчик, в коротком красном плаще, не скрывавшем кожаных ножен и костяной рукояти стилета.
Консул посмотрел поверх его головы и с напускной строгостью сказал:
— Я же приказал принести вина и фруктов. Лучшего вина и лучших фруктов. Живо! И лед не забудь... Простите, я перебил вас. — Консул взглянул на гостя с любезной улыбкой, но тотчас отвел глаза. — Этим лодырям всегда приходится говорить дважды. Итак, речь шла о торговле...
— Да, с вашего позволения, — продолжил Маттео. — Соль, мех, воск, пенька, кожи. Коротко говоря, северные товары. Сиятельный Дож Генуи...
— Я уже три года не был в Генуе, — быстро вставил Консул и откинулся в своем широком кресле на расшитую радужным бисером подушку.
Маттео удивленно воззрился на него, и тот покивал головой, сожалея и подтверждая эту печальную истину. Пряди его длинных волос были схвачены тонкими золотыми кольцами.
— Да, дорогой Маттео, представьте: три года. Мы здесь в некотором роде сами по себе. И, скажу вам откровенно, наше благополучие на этом пустынном берегу больше зависит от милости хана, чем от державной мощи и помощи нашего славного Дожа.
Тем временем вошли слуги: другой юноша, веснушчатый, с заячьей губой, и хромой ветеран без двух пальцев на правой изувеченной руке. Они поставили на стол вазу с фруктами, свежими и сушеными, кувшин вина, цветные выдувные кубки и золотую чашку с перламутровыми кубиками
льда.
— В такую жару лично я пью только белое, — доверительно сообщил Консул, ревниво следя за тем, как слуги разливают вино. — Красное тяжелит и клонит в сон. И хотя Одон Клюнийский не советует пить белое, поскольку от него-де выпадают зубы (он усмехнулся, показав неполный ряд мелких желтых зубов), я позволяю себе эту маленькую ересь.„ Попробуйте, это местное. И бросьте пару кусков льда. Мы привозим его с гор, весной, такими, знаете, глыбами, и, представьте, он лежит у нас все лето в погребах.
— Муранское стекло, — сказал Маттео, оглядывая яркий кубок Он не спал всю прошлую ночь из-за пожара на одной из галер и теперь то и дело мысленно принуждал себя встряхнуться, чтобы не потерять напора в разговоре с увертливым генуэзцем.
— Да, это millefiori, «тысяча цветов». Редкое искусство. Приятно иметь дело со знающим человеком. А вот, видите, прожилки? Это настоящие золотые нити.
— Красиво.
Маттео попробовал и похвалил вино. Его раздражала неуклюжесть хвастливого генуэзца, очевидно недавно и слишком быстро разбогатевшего. Но он был гость, к тому же — проситель.
— Мне предлагали как-то контракт на партию таких вот... стекляшек, — продолжил Маттео через силу, — но я отказался: слишком хрупкий и дорогой товар.
— Как говаривал мой батюшка: что красиво, то и хрупко. Цветы, младые девы, морские раковины... В девах он знал толк, надо отдать ему должное... Я платил по золотому цехину за штуку, и это еще хорошая цена... Кстати, знаете байку про хромого жида и юную цветочницу? Нет? Смешнее я не слыхивал. Один греческий купец рассказал. Не хотите? Ладно, в другой раз: вы живот надорвете от смеха... А это что за лазутчик? — Заметив, что в виноградной грозди, запутавшись, вибрирует пчела, Консул, подавшись вперед, щелчком вышиб ее оттуда, между делом полюбовавшись игрой крупного гиалита, украшавшего его указательный палец. Затем он двумя пальцами подцепил кусок льда и бросил себе в кубок.
— Да, сударь, как говорится, блага цивилизации, — продолжил он, вновь откидываясь на подушку и убирая с лица прядь волос — Стороннему человеку может показаться, что у нас здесь райская жизнь. Но... Договоры с ханом зыбки. Мы выступили на стороне Мамая против этих неистовых русских, что не помешало его бесславным потомкам напасть на нас и разорить наши владения. Вы не представляете, сколько раз нам приходилось начинать все сызнова... Самая быстрая галера всегда стоит у меня в полной готовности на причале.
Он неопределенно махнул рукой в пышном шелковом рукаве куда-то вбок и криво усмехнулся.
— А потопы, а землетрясения, а чума? На редкость, скажу я вам, несчастливый край. Нет, сударь, здесь не то место, где следует искать покоя. Возвращайтесь, дорогой Маттео, возвращайтесь домой, вот мой дружеский совет.
По алой портьере судорожно ползла ушибленная пчела, с моря повеяло свежестью, и где-то внизу заржала лошадь. Маттео поставил свой кубок на стол, внимательно глядя на Консула. Он знал, что это человек жадный и жалкий, сын мелкого торговца-левантинца из Галаты, что он никогда не бывал в сражении, не водил корабли в заморские страны и захватил власть в колонии после многолетних интриг при дворе Дожа. Он с трудом сдерживался, чтобы не показать свое пренебрежение. Как он мог отказывать, не дожидаясь решения Дожа? Да ведь это измена. Если об этом узнают при дворе, его за волосы выволокут из замка и бросят в темницу.
— Простите, сударь, я, вероятно, не вполне точно обрисовал наше положение, — уперев локти в стол, резко, быть может, слишком резко сказал Маттео. — Нам нет пути назад. Наши дома разорены. Если мы вернемся, одних будет ждать плен, а других — костер. Все мы лютые враги Венеции и, следовательно, ваши преданные союзники...
— Ах, вы преувеличиваете, — вновь перебил его Консул и взял из вазы вяленую смокву. — За воеватели милостивы. И потом, вы заблуждаетесь относительно наших возможностей: мы прежде всего колонисты, негоцианты, непрошеные чужаки. — Он сделал ударение на слове «непрошеные». — В сущности, такие же странники, как и вы... Оцените наше положение, — говорил он, жуя, — с одного боку у нас — бескрайняя варварская Русь, с другого — настырные и жадные венецианцы, на востоке — вероломные татары, а в море — пираты всех мастей. Это похоже на ловушку, а? Едва ли мы сами надолго здесь задержимся... Сколько, вы сказали, у вас людей?
— Тысяча сто душ, если никто не помер, пока я здесь.
— Я распоряжусь обеспечить вас провиантом и водой на обратный путь. Extra formam[10] и за весьма умеренную плату, разумеется.
— Разумеется, — как эхо повторил потрясенный Маттео.
Он поднялся и поклонился. Консул остался сидеть, глядя с террасы слегка осоловевшими глазами в сторону пристани.
— Поторопитесь, сударь, — кажется, сказал он еще, не поворачивая головы и возвращаясь в свое историческое небытие. — Надвигаются осенние штормы. Смотрите, какая туча повисла над морем.
Когда в запредельской гимназии учитель истории однажды дошел до этого места учебника и четырнадцатилетний Марк Нечет увидел на следующей странице собственные имя и фамилию среди других знаменитых имен и названий, он так смутился, что ему стало душно и слезы выступили из глаз. Он сидел у
