Убить своего дракона

Внезапно ему стало грустно и радостно одновременно — на мгновение показалось, что он, наконец, понял свое реальное состояние.

— Я не человек, оборачивающийся волком, а волк, обернувшийся человеком, потому что былая агрессия в моей душе проходит и волк внутри меня очеловечивается! Сколько ни прыгай через пенек, в настоящего волка мне не перекинуться.

Он разбежался, прыгнул в сугроб и, напоровшись на острый сук, упал, больно ударившись затылком о припорошенный пень. С угасанием сознания вдруг произошла резкая фокусировка ситуации: он волк и попал в западню. Капли крови на снегу из проткнутой ноги повергли его в бешенство. Засада! Он приподнялся и принюхался, свыкаясь с холодным режущим нос воздухом. В диафрагме завязался узел жути. Надо спасаться и уходить от охотников! Он уже слышал хруст продавливаемого наста под их лыжами. Забился в снегу, заюлил, сдирая кожу с пальцев ледяной коркой. Пополз к оставленной тропе, издавая дикое рычание от нестерпимой боли в ноге. Мгновенно пришедшие мартовские сумерки сбили его представление о месте и реальности. Ему стало страшно, волна адреналина обожгла и заставила остановиться, вглядеться в сгущающуюся темноту. В ближайших кустах раздался шорох, глаза животного вперились в него, он видел облачки пара, выходившие из ноздрей при каждом вздохе. Он нащупал ледяной комок и бросил, защищаясь. Зверь скрылся так же мгновенно, как появился. Это была местная лиса, привыкшая ужинать в пищеблоке санатория.

Лежа на снегу, дрожа от холода, страха и боли, он всматривался в надвигающуюся ночь, прислушивался к шорохам. Вскоре, как ему показалось, почти мгновенно, вышла луна-пожирательница, осветив бескрайнее снежное пространство за кустами, угрожая ему быть поглощенным, всосанным, разжеванным, съеденным.

И на это бельмо в ночи выплеснулась его неудержимая ярость. Забыв про боль и холод, он выломал сук и, воинственно потрясая им, побежал по снегу, выкрикивая проклятия и угрожающе рыча. В своем исступлении он не отдавал себе отчета, где находится и куда бежит, он был волком, преследующим свою жертву, и неважно, что этой жертвой была луна. Он несся ей навстречу, чтобы вонзить свое копье в ее единственный глаз, зависший над горизонтом; несся к краю почти отвесного обрыва, где бег его закончился долгим мучительным падением, скольжением в бездну, в утробу земли…

Он скатился на берег реки, на еще не растаявшую тропу, протоптанную жителями ближней деревеньки. Оттуда, куда он упал, луны не было видно, и, теряя сознание, он подумал, что все- таки убил ее. Там его и нашла повариха санатория, возвращавшаяся домой после работы.

— Пьяный, что ль? — Она потрогала тело ногой. — Вроде не из деревенских. — Женщина поставила сумки на снег и приподняла его, очистив от снега мокрое поцарапанное лицо.

— Я убил ее! — прошептал он, очнувшись на мгновение. — Она больше не съест никого!

— Кого убил-то, милый?

— Я, свободный волк, убил Луну!

— Водкой от тебя не тащит. Значит, волк, говоришь. Что-то ты на него мало похож.

— Перекинулся уже.

— Оборотень, значит? — Он утвердительно кивнул. — Да тебе, видать, сделали припой, бедолага. Колодец тебе «найденный» нужен. А то так всю жизнь в волках и проходишь. Ты ведь из санаторных? Полежи здесь, сейчас сбегаю, позову твоих. — Она положила его голову на сумки и исчезла.

Потом в сознании мелькали мама, какая-то машина, белые халаты. И опять температура и жар. Яростно разодранные зубами подушки. И одинокий волк, загнанный в пещеру с винтовой лестницей, бегущий по ней вниз в отчаянии, что его догонят, убьют, сдерут шкуру. Ступень за ступенью, круг за кругом, вглубь и во тьму…

Но однажды утром, проснувшись почти здоровым, он вдруг вспомнил слова спасшей его женщины. Она говорила про какой-то колодец, который освободит его от наваждения, и этот колодец должен быть «найденным». То ли подшутила, то ли серьезно сказала, но, главное, все скрыла от матери. И опять же почему: или забыла, как ерунду, или отнеслась к его словам со всей серьезностью. Да сейчас уже и неважно. Главное, что слово «найденный» он запомнил хорошо.

* * *

Тело затекло, и ужасно чесались лицо, руки и голова. Ляля с трудом разлепила глаза. Один затек и тоже страшно чесался. «Господи, что со мной?» Она стала ощупывать лицо кончиками пальцев. А потом посмотрела на руки и поняла, что вся покусана. Кисти покрыты розовыми пятнами. Наверное, и лицо такое же? Хотелось разодрать его ногтями, но Ляля сдержалась и только интенсивно погладила ладонями. От этого зуд стал еще сильнее. Она с трудом перевернулась на спину. Встать пока не было сил. Похоже, она еще и простудилась, вся горела. Вокруг зудела мошкара. Она с трудом от нее отмахивалась. Судя по всему, уже рассвет. А ночью шел дождь. Тишина и птицы поют, а земля, сырая и холодная, действует, как мокрое полотенце, которое кладут на лоб, когда жар. Внезапно она услышала треск сучьев совсем рядом с собой. Страх оказался сильнее боли, она подскочила, несмотря на чудовищную ломоту в костях. За елью стояла старуха, ее изборожденное морщинами лицо искажала гримаса беззубой улыбки. Она смотрела на Лялю, не двигалась и молчала. Девушка стала пятиться назад и уже хотела развернуться и побежать, но ее виски от резкого подъема и от страха сильно сдавило, и по ним будто стукнули с обеих сторон увесистыми кирпичами. Она села на землю и сжала голову ладонями. Шурша листвой, старуха медленно подошла к ней. «Все равно, уже все равно», — думала Ляля, и от бессилия и боли по щекам сами собой текли слезы. В плечо ей уткнулась кривая палка, явно сделанная из толстой ветки какого-нибудь местного дерева.

— В этих лесах много зла. — Она говорила и улыбалась, эта жуткая бабка. — Пойдем отсюда, я помогу тебе. Вставай, вставай. — И она подпихнула ее своей палкой. Ляля поднялась и почему-то пошла за ней. Было так плохо, что ей стало все равно, куда идти. Через некоторое время они очутились возле покосившейся лачуги, которая появилась из-за кустов совершенно внезапно. Наличники окон, трухлявые и полуразвалившиеся, практически касались земли. Подгнившая крыша в продырявленных местах забита разномастными досками, как большими заплатами. Ни забора, ни двора. Только небольшой огород. Старуха раскрыла дверь:

— Проходи.

Ляле пришлось пригнуться. И тут ей стало совсем плохо. Казалось, что ее плавят на костре, голова раскалывалась, она увидела кровать и едва успела сесть на нее. Сознание то возвращалось, то уходило вновь. Старуха поила ее какими-то настоями и протирала искусанное лицо. Когда бабка клала на него влажную тряпку, смоченную каким-то отваром, Ляле становилось хорошо, и она вновь уплывала. Однажды она проснулась и поняла, что жизнь вернулась. За окном светило солнце и щебетали птицы, а избушка внутри оказалась гораздо симпатичнее, чем снаружи. Ляля обнаружила себя на довольно высокой кровати с железными спинками, уголки которых венчали небольшие шары. В длинной ночной рубашке, на мягкой перине лежалось уютно и тепло. Она увидела печку, в ней стоял чугунный горшок, распространявший запах гречневой каши. Ляля села на кровати. Деревянный пол чисто вымыт, покрыт скатертью круглый стол. В углу икона, под ней висит лампада, и стоит маленький столик с книгами. А на стене черно-белые фотографии в деревянных рамах под засиженными мухами стеклами. Ляля уже спустила ноги на пол, чтобы рассмотреть их поближе, когда дверь заскрипела, и в комнату вошла старуха. Ляля сразу прыгнула обратно в кровать.

— Поправилась? Хорошо. — Бабка взяла ухват и вытащила из печи кашу. — Вот как раз и завтрак подоспел. Третий день уж пошел, как ты у меня. Пора тебе. Да и мне, кажется, тоже. Только в другую сторону. Что-то зажилась я. Вот сделала хорошее дело напоследок, и пора.

Ляля настороженно замерла и поежилась от странных слов.

— Чего сидишь-то? Не бойся. Ладно, не слушай, мало ли что старуха себе под нос треплет. Привыкла вслух сама с собой разговаривать, рядом-то нет никого. — Она шлепнула кашу в тарелки большой деревянной ложкой. Сама ела молча и сосредоточенно, шамкала беззубым ртом, ловко подхватывая губой норовящие вылететь куски. Ляля разглядывала ее лицо, похожее на сморщенный сухофрукт.

— Вас как зовут?

— Лидой меня звать.