хочет, но брат с первой его женой должен жить у нас. Может быть, ему понравится один из наших сыновей, а может быть, он и для нас сделает что-нибудь полезное. По крайней мере, невестка не будет докучать ему намеками и просьбами.
Но жена Вана Купца вовсе не намерена была ей уступать и постоянно приставала к мужу:
— Разве жена брата сумеет накормить столько народа, — она привыкла кормить своих монахинь и священников овощами, а разве это еда?
Ссора из-за этого зашла так далеко, что обе женщины бранили друг друга прямо в глаза, и видя, что брань с каждым днем становится громче и что праздник уже на дворе, а еще ничего не решено, и что ни та, ни другая женщина из самолюбия не уступит ни крошки, мужья встретились на старом месте свиданий, в чайном доме, — потому что вражда жен сблизила их так, как не могло бы сблизить ничто другое. Там они посоветовались между собой, и Ван Купец, у которого был уже свой план, сказал брату:
— Пусть будет так, как ты скажешь, но не поместить ли нам брата со всеми домочадцами на том дворе, который стоит пустым со смерти отца? Правда, этот двор принадлежит его жене, Лотосу, но она так стара теперь и совсем не бывает там с тех пор, как бросила играть в кости, и если мы поместим там брата, то можно будет поделить расходы пополам, а нашим женам скажем, что это делается ради экономии, и они оставят нас в покое.
В былое время Ван Помещик заупрямился б и сделал бы так, как придумал сам, но теперь, старея и непомерно тучнея, он стал необыкновенно сонлив, дремал чуть ли не целый день и готов был на что угодно, лишь бы избавиться от хлопот. План же этот показался ему очень хорош; правда, ему хотелось добиться расположения могущественного младшего брата, но он обошелся бы и без него, если бы средний брат тоже ничего не добился. Лень его все росла, и прошло то время, когда он любил принимать у себя гостей; теперь он радовался, если не нужно было утруждать себя и говорить учтивые слова кстати и некстати. И потому он охотно согласился, и оба они пошли к своим женам и рассказали им о задуманном. Такой выход был очень удобен для всех: ни одна из невесток ничего не теряла, и каждая решила про себя, что только она одна будет заботиться о гостях, но каждая была довольна тем, что большие расходы на вино и угощение, на подарки слугам и служанкам будут поделены пополам, — и всем это показалось достаточно веской причиной.
Старые дворы, где жил Ван Лун под старость, теперь вымели, убрали и привели в порядок. Правда, Лотос никогда в них не заходила, разве служанки сидели там иной раз, но и только. Лотос стала теперь очень грузной и старой, и у нее не было другого общества, кроме Кукушки, если не считать рабынь, потому что в старости глаза Лотоса покрылись бельмами, и она так плохо видела, что не могла выбрасывать костей и не разбирала очков в своих любимых азартных играх. Одна за другой умерли старухи, ездившие к ней в гости, или уже не вставали со своего одра, и только Лотос все еще жила одна со своими служанками.
С рабынями Лотос обращалась очень жестоко, с тех пор, как глаза ей плохо служили, она стала мерзко ругаться, и братья вынуждены были платить служанкам большое жалованье, а не то они не стали бы терпеть ее злой брани. А из рабынь, которые были куплены и не могли уйти, когда хотели, две покончили с собой: одна проглотила свои убогие стеклянные серьги, а другая повесилась на балке в одной из кухонь, где работала: легче было умереть, чем терпеть мучения от Лотоса. Ибо Лотос не только пускала в ход грубую брань, выкрикивая такие слова, какие девушкам не под силу было слушать, но еще и жестоко их щипала. Изнеженные старушечьи пальцы, которые были ни на что непригодны, но сохранили свою редкую красоту, остались гладкими и красивыми, когда вся остальная красота увяла, — эти старушечьи пальцы умели щипать и скручивать руку девушки до тех пор, пока на коже не выступали багровые подтеки, а иной раз, когда ей этого казалось мало, Лотос доставала уголь из трубки и прикладывала к нежному молодому телу. Она не миловала никого, кроме Кукушки, а Кукушки она побаивалась и полагалась на нее во всем.
Кукушка же осталась тем, чем была и прежде. К старости — теперь и она была очень стара — Кукушка как будто еще больше похудела, высохла и сморщилась, однако в ее старом костяке было, пожалуй, не меньше силы, чем в молодости. Глаза у нее были зоркие, язык бойкий, и лицо, хоть и сплошь покрытое морщинами, было все еще румяно. Она была жадна по-старому, и если оберегала свою госпожу от воровства других служанок, зато сама обкрадывала ее без стеснения. Теперь, когда у Лотоса на глазах были бельма, Кукушка тащила у нее, что вздумается, набивая свои сундуки, а Лотос, дряхлея, забывала, какие у нее были драгоценности, какие меховые одежды и какие одежды из атласа и шелка, и не могла уследить за Кукушкой. Если она случайно о чем-нибудь вспоминала и неожиданно требовала какую-нибудь вещь, Кукушка старалась отвлечь ее, а если Лотос упрямилась и настаивала на своем, Кукушка доставала эту вещь из своих сундуков и приносила ее Лотосу. И когда, подержав ее с минуту в руках, Лотос опять забывала об этой вещи, Кукушка брала ее и снова прятала к себе.
Ни одна из рабынь или служанок не смела пожаловаться, потому что настоящей хозяйкой была здесь Кукушка, и даже братья считались с ней, зная, что не найдут другой на ее место, и боялись ее сердить. И потому, когда Кукушка говорила, что Лотос подарила ей то или другое, служанки молчали, хорошо зная, что Кукушка зла и жестока и ей ничего не стоит подсыпать яду в чашку с едой, а иной раз, чтобы держать их в страхе, она сама хвасталась, какая она искусная отравительница. Лотос же полагалась на Кукушку во всем с тех пор, как начала слепнуть, и теперь почти перестала двигаться от того, что непомерно растолстела. И только в полдень переходила с кровати на резное кресло черного дерева и, посидев в нем недолгое время, снова укладывалась в кровать. Даже и этого она не смогла бы сделать без помощи четырех рабынь, а то и более, потому что красивые ножки, которые были в былое время гордостью и радостью Ван Луна, теперь не держали чудовищно грузное тело, прежде гибкое, как тростинка, и страстно любимое Ван Луном.
Как-то днем Лотос заслышала беготню во дворах, рядом с ней, и когда, спросив Кукушку, она узнала, что Ван Тигр со своими женами и детьми приедет провести праздник вместе с братьями и поклониться могиле отца, то раскапризничалась и сказала:
— Не желаю, чтобы здесь были дети! Я всегда терпеть не могла детей!
Это была правда, она была бездетна и всегда питала к детям какую-то странную ненависть, особенно, когда прошло ее время рожать. Тогда Ван Помещик, который пришел вместе с братом, сказал, чтобы успокоить ее:
— Нет, нет, мы откроем другие ворота, и ему незачем будет ходить мимо тебя!
И Лотос закричала по-старому сварливо:
— Я не помню, какой это сын у моего старика! Не тот ли, что заглядывался на бледную мою рабыню, а потом убежал из дому, когда мой старый дурак взял ее себе?
Братья переглянулись растерянно, так как ничего об этом не слыхали, и удивились ее словам, и Ван Помещик сказал поспешно, так как Лотос к старости стала бесстыдна и распущена на язык и так говорила о своей прежней жизни, что братья не позволяли детям подходить к ней близко. Она уже не отличала пристойного от непристойного, и вся ее былая распутная жизнь иной раз пузырями выступала на губах, и потому он сказал:
— Мы ничего об этом не знаем. Брат наш стал теперь славным полководцем, и он не потерпит таких речей, которые порочат его честь.
Но Лотос, услыша это, рассмеялась и, сплюнув на черепичный пол, закричала:
— Ох, вы, мужчины, все вы носитесь со своей честью, да нам-то, женщинам, известно, какая она у вас ненадежная!
И она прислушалась, смеется ли Кукушка, и окликнула ее: «А, Кукушка?», и Кукушка, которая всегда была неподалеку от госпожи, начала вторить ей дребезжащим и визгливым смехом, довольная тем, что эти немолодые уже люди, почтенные и уважаемые в своем кругу, приведены в такое смущение. Братья же поторопились уйти, чтобы отдать слугам распоряжения обо всем, что следовало сделать.
Когда все было готово, приехал Ван Тигр со своими домашними и занял на эти дни тот двор, где жил его отец. Теперь этот двор казался ему пустым, и он не чувствовал в нем ничьего присутствия, кроме своего и сыновнего; теперь он мог забыть, что прежде здесь кто-то жил, кроме него и его сына.
Потом наступил праздник для всего дома, праздник весны, и все отложили на это время всякие раздоры; даже невестки, жены старших братьев, встречаясь на семейных сборищах, держались друг с другом достойно и учтиво. Все делалось по заведенному обычаю, как и должно было делаться, и сыновьям в это время следовало выполнить некоторые обряды в память отца.
Случилось так, что рождение Ван Луна приходилось за два дня до праздника. Где бы он ни был, в этот
