так учил его воспитатель, а потом садится, вежливо подождав сначала, когда сядут старшие. И Ван Тигр поглаживал бороду, чувствуя необычайный прилив нежности к сыну, и становился весел, как никогда в жизни, насколько сын его высок для своих лет, — гораздо выше этих торгашей, которых вырастил его брат, насколько он крепче телом, насколько прямее и гибче по сравнению с бледными, изнеженными и пухлыми двоюродными братьями.
И все то время, что Ван Тигр пробыл в доме братьев, он следил за сыном, не спуская глаз. Когда сын сидел рядом с ним на пиру, Ван Тигр сам смотрел, сколько сын выпьет вина, и после того, как прислужники наливали ему третью чашку, он не позволял ему больше пить. А когда двоюродные братья звали его куда- нибудь играть с ними, Ван Тигр посылал с ним воспитателя, человека с заячьей губой и десятерых надежных солдат, куда бы он ни пошел. Каждую ночь Ван Тигр не мог успокоиться до тех пор, пока под каким-нибудь предлогом не сходит к сыну и не застанет мальчика в кровати и одного в комнате, если не считать телохранителя, который стоял на страже у дверей.
В этом доме его отца, где обоим братьям все еще жилось так хорошо и привольно, казалось, будто в стране нет голода, поля не залиты водою, и нигде нет умирающих с голода людей. Однако Ван Помещик хорошо знал, что происходит за стенами их мирного дома, и Ван Купец знал это не хуже, и когда Ван Тигр рассказывал им о своих бедствиях и о том, зачем он приехал, и закончил свою речь словами: «В ваших интересах выручить меня из беды, потому что моя власть охраняет и вас» — они поняли, что он говорит правду.
Потому что и за стенами этого города люди так же голодали, и многие из них жестоко ненавидели обоих братьев. Они ненавидели Вана Помещика за то, что он и до сих пор владел землей, и те, кто работал на ней, должны были делиться с ним, никогда не работавшим, теми горькими плодами земли, которые они добывали тяжким трудом. А когда они гнули спину над своими полями в холод и жару, в дождь и солнце, им казалось, что и земля и ее плоды принадлежат им. Обидно было, что в пору урожая им приходилось отдавать добрую половину человеку, который сидел в своем городском доме и дожидался, пока ему принесут его долю, и что в голодный год он тоже требовал свою часть.
Правда, в те годы, что Ван Старший был помещиком и понемногу продавал свою землю, он вовсе не был покладистым хозяином. Нет, для такого мягкого и безвольного человека он умел неплохо браниться и придираться, и ненависть его к земле обращалась против людей, которые обрабатывали ее, и он ненавидел их не только из-за земли, но и оттого, что ему часто дозарезу нужны были деньги для семьи и для себя самого, и он вдвойне злился, когда ему казалось, что арендаторы намеренно утаивают то, что ему полагается.
Дошло до того, что арендаторы, завидев Вана Помещика, взглядывали на него и бормотали:
— Должно быть, пойдет дождь, черти уже вылезли!
И нередко они говорили, упрекая его:
— Какой ты сын своему отцу: он был человек милосердный, — даже в старости, когда разбогател, он не забывал, что когда-то работал не меньше нашего, не торопил нас с арендной платой и не требовал зерна в голодные годы. А ты не видывал горя, и твое сердце не знает жалости!
Так велика была их ненависть, что в тот тяжелый год она прорвалась, и по ночам, когда большие ворота стояли на запоре, люди подходили к этим воротам и колотили в них, а потом ложились на ступени и стонали:
— Мы умираем с голода, а у них все еще есть рис для еды и рис для перегонки в вино!
А другие кричали, проходя мимо ворот по улице, кричали даже среди дня:
— Когда же мы перебьем богачей и возьмем себе то, что они награбили у нас!
Сначала братья не обращали на это внимания, но в конце концов наняли городских солдат сторожить ворота и отгонять всех, кто подходил к ним без дела. И правда, многих богачей в том городе и во всей округе грабили и обворовывали, потому что к концу года начали появляться во множестве бесстрашные и дерзкие бандиты, как всегда бывает в плохие времена.
Однако сыновьям Ван Луна пока еще ничто не грозило, потому что начальник полиции, стоявший во главе городских солдат, породнился с ними, отдав свою дочь к ним в дом, а кроме того, поблизости были Ван Тигр и военачальник области. И оттого, останавливаясь перед домом Ванов, люди только проклинали их со стоном и не отваживались ни на что большее.
Не стали они грабить и глинобитный дом, который принадлежал ненавистной для них семье. Он стоял высоко на холме, недоступный медленно спадавшим водам, и Цветок Груши прожила там спокойно всю эту тяжелую зиму со своими двумя питомцами. Так было потому, что все теперь хорошо знали жалостливость Цветка Груши, знали, что она выпрашивает для них припасы в доме Ванов, и многие подъезжали к ее дверям на лодках и челноках, и она кормила их. Как-то Ван Купец зашел к ней и сказал:
— В такие опасные времена ты должна переехать в город и жить в большом доме.
Но Цветок Груши ответила спокойно, как всегда:
— Нет, мне нельзя, и я не боюсь, а кроме того, есть люди, которым я нужна.
Но когда наступили зимние холода, ей по временам делалось страшно, потому что люди ожесточились от голода и резкого ветра на ледяной воде, где они до сих пор жили в лодках, привязав их к верхушкам деревьев, и были сердиты на Цветок Груши за то, что она все еще кормила дурочку и горбуна, и ворчали, принимая от нее съестное:
— Зачем кормить этих убогих, когда сильные, крепкие люди, у которых есть здоровые дети, должны умирать с голода?
И в самом деле, такой ропот раздавался все громче и чаще, и Цветок Груши уже начинала подумывать о том, не перевезти ли ей своих питомцев в город, боясь, как бы их не убили за то, что она их кормит, а она не в силах будет их защитить, когда бедная дурочка, дожившая до пятидесяти двух лет, но оставшаяся попрежнему ребенком, умерла неожиданно и быстро, как умирают все, подобные ей. Как-то раз она ела и по своей привычке играла, складывая лоскутки, а потом вышла за ворота и ступила прямо в воду, не понимая, что это вода, а не тот клочок сухой земли, где она всегда сиживала. Цветок Груши выбежала за ней, но дурочка уже намокла и дрожала от ледяной воды. От этого она простудилась и, несмотря на нежный и заботливый уход Цветка Груши, через несколько часов умерла, и умерла так же легко, как и жила.
Тогда Цветок Груши послала в город за гробом к Вану Помещику, и так как Ван Тигр тоже был там, все три брата приехали вместе, и Ван Тигр взял с собой своего сына. Они остались посмотреть, как дурочку положат в гроб, и впервые лицо ее казалось мудрым и строгим и приобрело достоинство, какое ей могла дать одна смерть. И Цветок Груши, искренно опечаленная, несколько утешилась, видя, как смерть преобразила ее дитя, и сказала, как всегда, едва слышно:
— Смерть исцелила ее и дала ей мудрость. Теперь она такая же, как все мы.
Но братья не стали устраивать для дурочки похороны, и Ван Тигр, оставив сына в старом доме, поехал на лодке вместе с братьями, Цветком Груши, женой старого арендатора и работниками к другому холму, где было семейное кладбище, выбрал место ниже других, но все же внутри ограды, и там они зарыли дурочку.
Когда все кончилось и они вернулись в глинобитный дом и собрались возвращаться в город, Ван Тигр, взглянув на Цветок Груши, в первый раз заговорил с ней и спросил своим обычным спокойным и холодным тоном:
— Что ты станешь делать теперь, госпожа?
И она подняла к нему свое лицо, — теперь уже без боязни, так как знала, что волосы ее седеют и лицо, утратив былую юность, покрылось морщинами, и ответила:
— Я давно говорила, что уйду в монастырь неподалеку отсюда, когда мое дитя умрет, и монахини согласны принять меня. Я прожила бок-о-бок с ними все эти годы и уже дала не один обет; монахини меня знают, и там я буду всего счастливей.
И обратившись к Вану Помещику, она прибавила:
— Вы с женой уже решили судьбу вашего сына, а храм, куда он поступит, совсем близко от моего, и я буду по-прежнему ходить за ним, так как теперь я достаточно стара, настолько стара, что могла бы быть его матерью, и если он заболеет, что с ним бывает нередко, мне можно будет пойти к нему. Священники и монахини молятся вместе утром и вечером, и я буду видеть его дважды в день, хотя нам нельзя будет
