Казалось, она даже довольна.
— Добрый вечер, — поздоровалась она, спокойно и весьма иронично рассматривая нас голубыми глазами. Потом сказала, обращаясь ко мне:
— Ну и что, голубоглазенький, что мы будем делать?
— Как тебя зовут? только и смог я пробормотать.
— Джизелла.
— Ты откуда?
— Из Болоньи! — воскликнула она, глядя на меня широко открытыми глазами, как будто обещая Бог весть что.
Но она лгала. Малнате, спокойный, полностью владеющий собой, сразу это заметил.
— Из какой Болоньи, — вмешался он, — по-моему, ты из Ломбардии, но не из Милана. Ты, должно быть, из Комо.
— Как вы угадали? — спросила она растерянно.
В этот момент за ее спиной появилась злобная физиономия хозяйки.
— Ну, мне кажется, — недовольно проронила она, — мы просто время зря теряем.
— Нет-нет, — запротестовала Джизелла, улыбаясь и указывая на меня, — вот у этого голубоглазенького серьезные намерения. Что, пойдем?
Прежде чем встать и пойти за ней, я повернулся к Малнате, Он смотрел на меня ободряюще и дружелюбно.
— А ты?
Он усмехнулся и махнул рукой, как бы говоря: «Меня это не касается, это не для меня».
— Не думай обо мне, — сказал он. — Иди, я тебя подожду.
Все произошло очень быстро. Когда мы вернулись вниз, Малнате разговаривал с хозяйкой. Он достал трубку, курил и разговаривал. Он интересовался «экономическим аспектом» жизни проституток, «механизмом» их смены раз в две недели, «медицинским контролем» и другими подобными вещами, а хозяйка отвечала ему подробно и серьезно.
— Хорошо, — закончил разговор Малнате, заметив, что я вернулся, и встал.
Он пошел впереди меня, прошел через прихожую, подошел к велосипедам, которые мы оставили у стены, а хозяйка, вдруг ставшая очень любезной, побежала вперед, чтобы открыть нам дверь.
— Доброй ночи, — попрощался с ней Малнате. Он вложил монету в протянутую руку привратницы и вышел первым.
— Пока, любовь моя! Смотри, возвращайся! — крикнула Джизелла и зевнула, а потом ушла в гостиную, где собрались ее товарки.
— Пока, — ответил я, выходя.
— Спокойной ночи, господа, — уважительно прошептала хозяйка за моей спиной, и я услышал, как она закрывает дверь на цепочку.
Ведя велосипеды за рули, мы поднялись по улице Шенце до угла Мадзини. Потом повернули направо, к Сварачено. Теперь говорил в основном Малнате. Он рассказывал мне, что узнал от хозяйки борделя. В Милане, рассказывал он, еще несколько лет назад он был постоянным клиентом знаменитого казино Сан Пьетро алл'Орто (он несколько раз пытался привести туда под разными предлогами и Альберто, но безрезультатно), но только сейчас нашел время собрать хоть какую-то информацию о правовом аспекте этой деятельности. Боже мой, какая же жизнь у проституток! Каким низким и отсталым должно быть моральное состояние общества, организующего подобную торговлю человеческим телом!
Потом, заметив, что я не принимаю никакого участия в разговоре, спросил:
— Что с тобой? Тебе нехорошо?
— Да нет.
— «Omne animal post coitum triste[28]», вздохнул он. — Не думай об этом. Выспишься хорошенько и увидишь, что завтра утром все будет прекрасно.
— Да знаю я, знаю.
Мы повернули налево, на Борго ди Сотто.
— Где-то здесь живет учительница Тротти, — сказал он, указывая на бедные домишки справа, возле улицы Фондо Банкетто.
Я не ответил. Он кашлянул.
— Послушай… А как у тебя дела с Миколь?
Меня вдруг охватило неодолимое желание исповедаться, открыть ему свою душу.
— Плохо. Я жутко влюблен.
— Ну, это-то я заметил, — добродушно рассмеялся он. — Уже давно. А сейчас? Она все так же игнорирует тебя?
— Нет, ты, наверное, заметил, в последнее время нам удалось найти какое-то взаимопонимание.
— Да, я заметил, что вы не ссоритесь, как прежде. Знаешь, мне очень приятно, что вы снова стали друзьями. Глупо ссориться.
Рот у меня скривился, слезы застилали глаза. Малнате, должно быть, заметил, в каком я состоянии.
— Ну-ну, — попытался успокоить он меня, смутившись, — нельзя же так распускаться.
Я с трудом проглотил слезы.
— Я не думаю, что мы снова будем друзьями, — едва прошептал я. — Этого не может быть.
— Глупости, — сказал он. — Если бы ты знал, как она тебя любит. Когда тебя нет, она говорит о тебе, очень часто говорит, и плохо приходится тому, кто осмелится тебя задеть. Она прямо шипит, как гадюка. И Альберто тебя любит и уважает. Я тебе больше скажу (может быть, мне и не следовало это делать), несколько дней назад я прочитал им твое стихотворение. Ты и представить себе не можешь, как им понравилось, обоим, обрати внимание, обоим.
— Зачем мне их любовь и уважение! — сказал я.
Мы добрались до маленькой площади перед церковью Санта Мария ин Вадо. Вокруг не было ни души — ни на площади, ни на улице Скандьяна, до самого Монтаньоне. Молча мы подъехали к фонтанчику у церковной ограды. Малнате наклонился и попил воды, я подождал, а потом тоже попил и вымыл лицо.
— Видишь ли, — продолжал Малнате, когда мы поехали дальше, — по-моему, ты ошибаешься. Любовь и уважение, особенно в наше время — это единственные ценности, на которые можно действительно рассчитывать. Есть на свете что-нибудь более бескорыстное, чем дружба? С другой стороны, мне не кажется, что между вами случилось что-то… Очень даже может быть, что пройдет время и…. Ну вот, например, почему ты не приходишь играть в теннис так же часто, как раньше? Никто ведь не утверждает, что лучше видеться как можно реже! У меня такое впечатление, дорогой мой, что ты плохо знаешь женщин.
— Но это она велела мне не приходить часто! — признался я. — Как я могу ее не послушаться? В конце концов это ведь ее дом!
Он помолчал несколько секунд в задумчивости.
— Мне кажется, невозможно, чтобы между вами случилось что-то… как бы это сказать… слишком серьезное, непоправимое. Может, ты мне скажешь, что все-таки случилось?
Он смотрел на меня с сомнением.
— Прости, если я не слишком… деликатен, — снова начал он и улыбнулся. Ты ее хотя бы поцеловал?
— Да, даже не раз, — вздохнул я с отчаянием. — Тем хуже для меня.
И я рассказал ему в мельчайших подробностях всю историю наших отношений, с самого начала, не опустив ничего, даже того случая в мае, в ее комнате, который считал причиной всех бед, причиной непоправимых изменений в наших отношениях. Я рассказал и то, как целовал ее не только в тот раз, в ее комнате, но и потом, по крайней мере, как я пытался ее целовать, и о том, как она отвечала на мои поцелуи, то с большим отвращением, то с меньшим.
Я дал себе волю, я выговорился, я был так поглощен своими горькими переживаниями, что не заметил, что он вдруг замолчал, перестал отвечать мне.
