лестнице вниз. Он не любил лифты, так как всегда терялся в замкнутом пространстве, и, если позволяло время, всегда шел пешком. Или бежал.
Верный друг, белый «Форд»-«эскорт», терпеливо ожидал Федора в двух кварталах от дома Андрея. Окна его покрылись инеем, вид был сиротливый. «Едем домой», – утешил Федор машину. Но сразу уехать не получилось, так как пришлось, включив мотор, «оттаивать» окна. По радио передавали джазовый концерт, и Федор неплохо провел время – минут пятнадцать в раздумьях. Он уже запустил двигатель, но тут вдруг увидел Андрея и Валерию, которые, держась за руки, неторопливо брели домой. Валерия смеялась и что-то говорила, подняв голову и заглядывая мужу в лицо. Андрей смотрел на нее так, что даже в неясном свете уличных фонарей стало ясно: между этими двумя царит полное взаимопонимание. Федор почувствовал что-то вроде зависти. Сейчас они придут домой, подумал он, пойдут на кухню чаи гонять, а его, Федора, дома никто не ждет… Хотя, какое «дома»? Впереди работы непочатый край. Действовать надо быстро. Сыщицкое чутье подсказывало ему: дело завязывается дурно пахнущее, что там впереди – одному Богу известно, но, скорее всего, ничего хорошего.
Он вытащил из внутреннего кармана пиджака трофеи, которые позволил себе унести из дома Андрея. Две фотографии Валерии Павловны и конверт с адресом Элеоноры Семеновны Панасюк, найденный под столом в комнате экономки. Уволенная Элеонора, оскорбленная в своих лучших чувствах, расскажет о своих хозяевах все. Жаль, нет номера телефона. Ну, ничего, нагрянем без звонка, решил он. Элеонора не обидится.
Глава 15
СЛАДКАЯ ЖЕНЩИНА ЭЛЕОНОРА
Пятнадцать лет назад Федор Алексеев закончил философский факультет столичного университета. Поступил в аспирантуру. Собирал материал на диссертацию по теме «Религиозно- философские течения Центральной Европы в эпоху реформизма», а потом вдруг пошел работать в полицию. Причиной столь необычного поступка было желание сменить обстановку, а также познать жизнь, вернее, изнанку жизни, для этого уйти в народ, как свойственно было интеллигенции позапрошлого века. Федор Алексеев интеллигент в четвертом или пятом колене. Прадед его происходил из семьи священника. После окончания духовной семинарии не принял сана, примкнул к разночинцам и стал писателем. Пописывал в либеральные журналы о ветре свободы, грядущей революции и народовластии. Дед закончил медицинский институт и, имея от роду тридцать четыре года, погиб от оспы где-то в Средней Азии, куда отправился добровольно, оставив семью. Отец, горный инженер, всю жизнь мотался по экспедициям. Наверное, охота к перемене мест была заложена в мужчинах их рода на генном уровне. Как объяснить иначе более чем странный поступок Федора Алексеева?
Три года назад Федор распрощался с городской прокуратурой и пошел преподавать философию в местный педагогический университет. Сменил военный мундир на академическую тогу, так сказать. И до сих пор не понял, правильно ли поступил. Он скучал по следственной работе. Хотя преподавать ему тоже нравилось. Вот если бы можно было работать и там и там, думал иногда Федор. Но там и там работать нельзя, как нельзя сидеть сразу на двух стульях. Или можно? Однажды Федору пришло в голову, что он мог бы сочетать занятия философией с раскрытием преступлений, частным образом, так сказать. С тех пор мысль о собственном детективном агентстве нет-нет да и приходила ему в голову. Причем в последнее время все чаще. Савелий, с которым он познакомился три года назад во время следствия по убийству известной в городе тележурналистки, горячо приветствовал идею друга и даже обещал помочь в финансовом отношении.
«Самые интересные дела вести… – думал Федор иногда во время лекции, – самые загадочные, необычные, странные, на которые махнули рукой следственные органы… именно такие… такие…» Взгляд его становился рассеянным, он замолкал на полуслове, глядя поверх голов студентов. «Ну, все, полетел», – было написано на их, полных молодого скепсиса, лицах. В такие моменты он, как никогда, оправдывал свое прозвище Кьеркегор, которым наградили его старшекурсники. Первокурсники не могли произнести это имя с ходу и называли его просто «Егор» или «Философ». Необходимо заметить, что последнее прозвище было более популярным в университете в силу простоты и демократичности.
Кличка Кьеркегор закрепилась за ним после семинара о философах-идеалистах. Федор, рассказывая о датском философе, сообщил, что тот был сентиментальным романтиком и его бросила невеста – такое часто случается с философами, в силу чего им лучше оставаться холостяками. Человек, счастливый в семейной жизни, не может быть философом, сказал Федор. Все выдающиеся философы… почти все, были холосты. «Как я», – якобы прибавил он, чем явно спровоцировал молодняк на радостное ржание.
Студенты любили Федора, он был их крови и стаи. Не зудел, не воспитывал, не угрожал лишением стипендии, не заигрывал. А чувство юмора? Сколько всего можно простить человеку за удачную шутку, сказанную вовремя! Вернее, не столько любили, сколько не опасались. Для гонимого, как заяц, студента это почти одно и то же. Хотя и любили тоже. И копировали слова и жесты, и обезьянничали, и шарфы завели в черно-зеленую клетку. Говорят, даже создали «Философский клуб», на заседаниях которого травили анекдоты про Алексеева и рассказывали всякие небылицы. А те, кто посмелее, завели даже трубку. Толпе нужен кумир. Или лидер. Или пророк. Она обожает его, но, как правило, ничего не прощает и при случае не упускает возможности вдоволь потоптаться по его хребту.
Он нажал на красную кнопку звонка, и в глубине квартиры мелодично тренькнуло. Раздались тяжелые шаги, и пронзительный голос спросил:
– Кто там?
– Капитан Алексеев из городской прокуратуры по делу Валерии Павловны Бражниковой, – официально произнес Федор.
Дверь немедленно распахнулась, и пылающая жаждой мести Элеонора, большая, раскрасневшаяся от кухонного жара, окутанная сладким ванильным облаком, предстала его взору. Она даже не попросила предъявить документы, хотя была женщиной недоверчивой и рассудительной. Она буквально втащила «капитана» за руку в прихожую и захлопнула дверь.
– Извините, – заорала она, раздувая ноздри, – я расскажу все! Но сейчас я готовлю миндальное печенье – завтра придут на чай мои девочки, мы собираемся раз в неделю у всех по очереди, теперь моя настала, очень сложный рецепт, ни на минуту нельзя оставить без присмотра, иначе сгорят, – говоря все это, она удалялась в сторону кухни. Запах печенья заставил Федора вспомнить, что в последний раз он ел еще утром. Он сглотнул слюну и поспешил за Элеонорой.
– А можно мы посидим на кухне? – спросил он. – Неофициально, так сказать. Тем более что у вас тут так вкусно пахнет.
На кухне царил идеальный порядок, несмотря на расставленные везде блюда с готовой продукцией – миндальным печеньем разной конфигурации: круглым, квадратным и ромбиками, – на столе, буфете и даже табуретке. И ряды сырых заготовок на блестящих металлических противнях. Казалось, Элеонора собирается накормить печеньем целую армию. Еще бросилось в глаза Федору обилие симпатичных котов, кошечек и котят, изображенных на календарях, картинках, оконных занавесках, а также фарфоровых банках, в которых Элеонора держала разные продукты и специи. Рыжие, тигровой масти, белые с черным, серо-голубые сиамские, они смотрели на Федора отовсюду. На буфете стояла в рамке фотография мужчины с невыразительно-строгим лицом, в белой рубашке и при галстуке.
– Муж, – сказал Элеонора, проследив его взгляд и вздохнув, как кухнечный мех. – Замечательный, редкой души человек был. Умер. Я вдова.
Она наклонилась к духовке, открыла дверцу – пахнуло густым горячим ванильным духом. Надев на руку громадную рукавицу с кошачьей мордой, она ухватила противень, вытащила наружу, оценивающе посмотрела на бледное еще печенье и решительно задвинула обратно.
– Чай? Молоко? – Предложила она любезно, выпрямляясь.
– Если можно, кофе. Покрепче, – не стал чиниться Федор.
– Кофе? На ночь? – ужаснулась Элеонора. – Вы же не уснете! И для сердца вредно.
– И прекрасно, – ответил разомлевший от тепла Федор, сдерживая зевок. – У меня работы непочатый край.
– Вы и ночью работаете? – Элеонора поправила прическу – некрупный узел на затылке, прихваченный массивным черепаховым гребнем.
– Тридцать шесть часов в сутки, – вздохнул Федор.
