драть по хребту от этой сцены чтобы он скорчился от страха, вцепившись в подлокотники кресел.
– Еще какие звуки? – настаивал Федор.
Режиссер испытующе посмотрел на капитана:
– В смысле?
– Какие еще звуки? – повторил Федор.
Режиссер молчал, глядя на капитана. В глазах его читалась замаскированная насмешка.
Федор не сомневался, что тот дурачит его:
– Виталий Николаевич!
– Крики, – неохотно признался режиссер, опуская в притворном замешательстве глаза и заламывая пальцы. От его позы, мимики, жестов за версту несло театром.
– Кто кричал?
– Актриса Евстигнеева.
– Зачем?
– Ну как вам… Для ужаса! Знаете, там и так была та еще обстановочка, а тут крики… Она у нас мастерица, ей-богу! Самому страшно стало.
– У вас есть эти записи?
– Есть… где-то.
– Что было дальше?
– Ничего. Я сказал свой текст, и мы разошлись по домам. Вернее, разъехались. Да, костер еще жгли.
– Это все?
– Все.
– Почему она все-таки кричала?
– Ее приносили в жертву…
Как ни настраивался капитан Алексеев на что-то подобное, слова режиссера прозвучали для него неожиданно. Наступила пауза. Мужчины смотрели друг на друга. Вдруг в дверь постучали. Оба вздрогнули.
– Войдите! – крикнул Алексеев.
Появился коллега капитана Гена Колесниченко. Кивнул, с любопытством пробежался взглядом по режиссеру и положил перед Федором сложенный вдвое листок из блокнота:
– Приказано проинформировать!
Он еще раз с любопытством взглянул на режиссера и вышел. Федор развернул принесенный листок, прочитал и уставился на Вербицкого.
– Что? – вырвалось у того.
– Расскажите о жертвоприношении, – одернул его Федор. – Подробнее, пожалуйста.
– Жертвоприношение как жертвоприношение, – ответил режиссер. – Кстати, я могу предоставить вам текст с черной мессой. Как вещдок. Правда, я никогда не придерживаюсь текста, на сцене импровизирую.
– Вы тоже играете на сцене? Я думал, вы режиссер.
– Конечно, играю! Все режиссеры в душе актеры. Не все способны играть на сцене, но в душе… Мне удается успешно сочетать и то, и другое. Знаете, очень помогает в режиссерской работе. Я не просто рассказываю актеру, как нужно сыграть тот или иной абстракт, я показываю! Я играю это сам! Именно поэтому моя концепция задач режиссера в корне отличается от общепринятой.
– Давайте вернемся к жертвоприношению, – напомнил Федор.
– Да-да, конечно. Ну, я в этой сцене… Я играл Великого магистра, то есть кардинала Бове. Сильный характер, злая сила – дьявол, а не человек. Бове бросает вызов самому Господу Богу! Но зритель не должен догадаться о том, что Великий магистр на самом деле кардинал Бове. Самое главное, чтобы никто раньше времени не догадался! В этом суть моего замысла, понимаете? – Режиссер смотрел на капитана взглядом алхимика, раскрывающего монарху секрет превращения свинца в золото.
– И что было дальше?
– Дальше… Ну
– И?..
– Приносят женщину… говорю. Кто-то из присутствующих передает мне кинжал…
– Настоящий?
– Ну… да, настоящий. И я… и я
– Каких событий?
– Не берите меня на понт, гражданин начальник, – ответил режиссер. – Убийства, конечно!
– Откуда вы знаете про убийство? – спросил Федор, пребывавший в приятной уверенности, что ему удалось захватить режиссера до того, как ночное убийство станет достоянием широких масс.
– Слухами земля полнится.
– И все-таки? – настаивал капитан.
– Жабик… то есть Петр Зосимов, ночевал в городе, и ему рассказала его квартирная хозяйка. Услышала на базаре от своей знакомой. Сосед той – местный Кулибин, такой себе дедок-изобретатель, его еще по телевизору показывали, был ночью в Черном урочище, следил за привидением из озера… Извините, – перебил себя режиссер, – это не мой текст, передаю, как услышал, в оригинале. И якобы обнаружил там мертвое тело… – Вербицкий пожал плечами. – По-дурацки получилось. Подгадали в масть, нарочно не придумаешь. Ничего не понимаю. Мы с утра ломаем себе голову… Актеры клянутся, что никому ни слова… Веры им, конечно, нет, сами понимаете…
– Чем закончилась сцена?
– Да ничем. То есть я сделал вид, что убиваю ее… Она кричала… Евстигнеева наша… Орала так, будто ее действительно резали, до сих пор в ушах звенит. После чего погасили костер и уехали восвояси.
– Куда поехали?
– В Дымари, на летнюю стоянку, – сказал режиссер без особой убежденности в голосе.
– И все?
– Все как будто.
– Виталий Николаевич, вы понимаете, что ваш рассказ выглядит довольно странно? Вы кому-нибудь рассказывали о предстоящей репетиции в лесу?
Режиссер наморщил лоб, вспоминая. И снова у капитана появилось чувство, будто его дурачат.
– Нет, – ответил наконец Вербицкий. – Не припоминаю, чтоб рассказывал. Кажется, никому. – И спросил в свою очередь: – Вы собираетесь меня арестовать?
– Задержать, – поправил капитан. – До выяснения некоторых обстоятельств. У вас есть адвокат?
– У меня есть знакомый адвокат, – сказал режиссер. – Паша Рыдаев. Помогал нам отстоять помещение театра. Вы не поверите, господин капитан, нас верующие совсем затюкали, овечки божьи. Особенно бабки-одуванчики стараются… Ужас! Нет чтобы душой озаботиться на пороге вечности!
– Виталий Николаевич, подумайте на досуге, – режиссер хмыкнул, – если вспомните что-нибудь, передайте через дежурного, что хотите встретиться со мной. Договорились?
– Договорились, гражданин начальник, – режиссер преданно посмотрел в глаза Алексееву. – Вы меня куда определите – сразу к убийцам или пока к хулиганам и растлителям малолетних?
В записке, переданной Геной Колесниченко, сообщалось, что женщиной, убитой в Черном урочище, была тележурналистка Людмила Герасимова. Федор знал ее – удачливая телеведущая, яркая личность, умница. Ее передачу «Небо в алмазах» знали и любили в городе.
«Герасимова – не случайная жертва, – подумал Федор. – Красивая женщина…»
Он взглянул на часы. Было уже семь вечера. Насыщенный событиями день заканчивался.
Федор неторопливо шел в толпе, планируя оперативные действия на завтра. Поговорить с коллегами и начальством Герасимовой. Захватить врасплох. Посмотреть на их лица…
Директора телекомпании «Интерсеть» звали Виктор Данилович Чумаров. Он оказался
