волнистых попугайчиков. В квартире не стало житья. Воробей не хотел сидеть в клетке, бился о прутья, еще хуже изранил крыло. Попугайчики принесли потомство, суетились, верещали, пух летел по всем комнатам и пахло курятником. К тому же хомячки и черепаха гадили где попало, от дурного запаха не было спасенья. Наталья Сергеевна терпела-терпела да и отнесла всю живность на станцию юннатов, одного попугайчика оставила, вылупившегося последним. Старшие братья и сестры, сами еще не обретшие силенки, безжалостно вышвыривали его из будки, подвешенной к клетке, до крови склевали голову, вырвали часть клюва. Беспомощный, подслеповатый, почти голый, он барахтался на дне клетки, и родители ничем не могли ему помочь. Наталья Сергеевна посадила птенца в коробку из-под башмаков, подстелив тряпочку, и кормила изо рта разжеванным хлебным мякишем, приговаривая жалостливо:
— Кушай, Гоша. Не кусай, нельзя кусать. Гоша хороший.
Сева, как загорелся, так и остыл к животным, с зоопарком своим расстался без видимого сожаления, что-то уже мастерил, строгал, паял, наполняя квартиру едким сизым дымом. «В наш век техники…» — эти слова стали у него самыми обиходными.
А попугайчик подрос, оперился, стал летать по комнате. Но клевать сам долго не мог — нижняя половинка клюва была выщерблена, не отрастала. Его кормили по очереди Наталья Сергеевна и Боря.
— Отдайте его кому-нибудь, — не раз с раздражением советовал Кирилл Артемович. — Других забот, что ли, нет?
Но однажды он круто изменил отношение к Гоше.
После работы прилег с газетой на диван один в комнате, стал читать и вдруг услышал в тишине внятный шепот.
— Кушай, Гоша. Не кусай. Гоша хороший.
Попугайчик сидел на спинке дивана и, нахохлившись, вздыбив на голове перышки, бормотал человеческим голосом.
Взволнованный Кирилл Артемович весь вечер рассказывал про необычный случай жене, сыновьям, всем по очереди, а утром и сослуживцам, причем получалась так, будто это он научил птицу говорить.
А Сева, услышав бормотанье попугайчика, так воодушевился, что решил забросить все свои технические увлечения и всерьез заняться дрессировкой. Однако из этого ничего не вышло. Гоша команд не слушался, говорил когда хотел. Хуже того, стал путать слова и даже складывать новые, вроде «некусайчик». Кончилось тем, что Гоша получил отставку, стал вести независимый образ жизни: свободно летал по квартире и залезал в клетку по своему усмотрению, где и выговаривал иногда подряд все услышанные слова.
После неудачи с дрессировкой Сева увлекся сочинительством. В классной стенгазете была опубликованы его стихи, с той поры страсть к стихосложению не утихала, хотя успеха, как видно, не сулила. Впрочем, это видно было кому угодно, только не самому Севе. «Сейчас многие пишут, народ стал грамотным», — уклончиво отозвался о его стихах Назаров, когда Кирилл Артемович показал ему плотно исписанную школьную тетрадь сына.
Стихи нигде не печатали, хотя Сева рассылал их во все редакции. Наверное, эти неудачи сказались на характере сына — он стал скрытным, грубоватым, себе на уме. Мог такое ляпнуть, что хоть стой, хоть падай. Преподавательница биологии позвонила как-то Кириллу Артемовичу, попросила зайти в школу. Встревоженный, он побросал все дела и сразу поехал выяснять, что же такое натворил бедовый сын. Но на этот раз оказалось — пустяк. Просто биологичка сделала из мухи слона. Видите ли, Сева на уроке биологии заявил, что его симпатии на стороне графа Бюффона, который хоть и не внес в науку ничего нового, зато имел все — и славу, и богатство, даже памятник при жизни ему поставили, а Ламарк, умерший в нищете и признанный только через восемьдесят лет после смерти, достоин лишь сожаления.
— Вы понимаете? — вопрошала учительница, округлив глаза, полыхавшие благородным возмущением. — Это говорит советский школьник!
Кирилл Артемович покорно кивал, изображая на лице страдание, обещал принять меры, а в доме впервые поговорил с сыном по-взрослому:
— Свое мнение — это, конечно, хорошо, да не всегда его высказывать следует. Иной раз полезно и промолчать или даже поддакнуть, а не лезть на рожон. Пора уже такие вещи понимать, не маленький.
Однако Севе, кажется, отцовская наука не пошла впрок. Так и стоял на своем. Дался ему этот граф. Смешно, право. Биологичка же оказалась злопамятной, закатила ему в аттестат тройку.
На филологический Сева не поступил, завалился на вступительных экзаменах, очень переживал, стал высказывать всякие мрачные мысли, и тогда Кирилл Артемович, используя некоторые связи, помог ему сдать на факультет физвоспитания. Это избавляло Севу от службы в армии, два года не потерял, да специальность какую-никакую приобрел. Сын воспрянул духом, уверял, что занятия спортом помогут ему в творчестве: в здоровом теле, мол, здоровый дух. Кирилл Артемович был рад: чем бы дитя не тешилось… Прошлым летом Сева получил диплом и стал работать тренером. Дело это Кирилл Артемович считал пустяшным, не серьезным, но званый обед устроил щедрый, раскошелился, дружки остались довольны.
А вот с Борисом, младшим, вышло хуже. В детстве он был замкнут, много читал, учился ровно, и, казалось, дорога в институт ему открыта. А он взял да после восьмого класса поступил в профессионально- техническое училище. Дома были слезы, вздохи, переживания, длинные бестолковые разговоры с ссылками на авторитеты, а с Бориса — как с гуся вода. Получил диплом монтажника и поехал в армию служить — аж на край света. Хоть там отличился, благодарность командования заслужил.
Думая о Борисе, Кирилл Артемович старался представить, каким он стал за эти два года. Наверное, не такой бука, как был. А впрочем, бука букой, — а в школе ребята его уважали и друзья были, не то что у Севы. Этот уж больно разборчив.
Лежа сейчас с закрытыми глазами. Кирилл Артемович с чувством внезапной досады подумал, что в сущности детей своих совсем не знает. Вроде бы столько лет вместе — и в то же время врозь, каждый сам по себе…
— Ты спишь? — шепотом спросила жена.
Он помолчал и нехотя признался:
— Нет.
— Нам бы поговорить надо, — начала она не очень решительно.
— Слушай, какие в постели разговоры? — не уловив в ее голосе ничего настораживающего, Кирилл Артемович повернулся к ней, обнял. — Будет день — будет и…
— Ой, да ну тебя, — недовольно произнесла она, отстраняясь.
Обиженный Казаков во время трапезы упорно молчал, смотрел набычившись, и на лице его то и дело возникала болезненная гримаса. Он осуждал и само это пиршество, и шумное поведение Сомова, и собственное молчаливое согласие со всем происходящим. Надо было сразу же отказаться и, сославшись на неотложные дела, уехать, но он смолчал в ответ на приглашение заведующего фермой Тачева, а Сомов сразу же оживился, даже ладони потер в предвкушении выпивки, и Казаков догадался, что начальник пээмка не в первый раз обмывает сдачу объекта. Но и после этого он ничего не сказал, а покорно пошел с ними в дом и уселся на кошме, привычно поджав ноги. Свою покорность он объяснял тем, что традиция не позволяет отказываться от угощения, надо хотя бы кусочек чурека съесть и глоток чая выпить, иначе кровно обидишь хозяина, но объяснение это только усиливало раздражение.
Чувство неловкости и недовольства собой сковывало его, и он все время выбирал момент, когда можно будет поблагодарить за угощение и встать, но у Сомова с Тачевым и чабаном Аллаяровым завязался оживленный разговор, и прервать его никак не удавалось. Казаков, нехотя отхлебывая из пиалы чай, потихоньку озирался, стараясь определить, что за дом. Снаружи он был небрежно обмазан глиной с саманом, которая кое-где уже обвалилась, обнажив сырцовые кирпичи, внутри же стены были побелены, но давно уже — в углах темнела копоть, а потолок и вовсе почернел. Мебели почти не было никакой, только низкий шкаф в углу и продавленная кровать. Значит, постоянно здесь вряд ли кто жил, вернее всего наезжали от случая к случаю, вот как сейчас.
Тачев достал из-под кровати бутылку водки, стал разливать, Казаков сразу накрыл ладонью пиалу, Сомов же подставил свою с готовностью, Аллаяров тоже не отказался. В отличие от тучного Тачева Меред Аллаяров был живой, непоседливый, казалось, все время порывался вскочить и побежать куда-то, это никак не вязалось с представлением о медлительном образе жизни чабана. Худощавое его тело было по-
