шевелятся.
— Эй, шеф, дай-ка мне эту штуку.
Он показывает в сторону двери в спальню. Не вижу на что.
— Дай-ка ее сюда.
Я захожу в спальню и вижу у двери швабру.
— Да, вон ту.
Протягиваю ему швабру. Он просовывает палку в дверные ручки. Таитянка все еще молотит по дверям, но силы начинают убывать. Думаю, они со шкафом старые знакомые.
— Ну да, ну да, телка, телка. Можно здесь, а можно взять с собой.
Он выкручивает радио у кровати на полную громкость. Снова иду за ним в гостиную. Он улыбается мне, как бы извиняясь:
— Сколько бы я ни заработал, она все посылает в Таиланд, домой, своему маленькому косоглазому говнюку, щенку.
— Почему ты ее не вышвырнешь?
— У тебя когда-нибудь была таитянка?
Я качаю головой.
— Они просто бешеные. Знают, как ублажить мужчину. Думаю, что сегодня у нее настроения не будет. Но вообще, заходи как-нибудь, попробуй. А я с собакой погуляю.
Он ласкает щенка за ухом. Тот тявкает и покусывает его руку.
— Но нам ведь надо найти тебе курево.
Он собирает с пола блоки и кладет их обратно на стол. Достает спортивную сумку, вынимает другие блоки, кидает на диван.
— В данный момент выбор небольшой. Польских тоже…
— Что есть?
— Есть «Принс». Но это подделка.
— Подделка?
— Сделано на эстонской фабрике. От «Принса» не отличишь, правда не отличишь, но ты попробуй.
— Невкусные?
— По мне, так да, но народ все равно берет. Говорю тебе по секрету как другу Кемаля.
— А что еще есть?
— Есть греческие. Хорошие, крепкие.
— Курить можно?
— Да это хорошие сигареты, их королева курит. И я. Королева и я.
Он угощает меня из пачки на столе. Делаю пару быстрых затяжек. Я не курил с ночи, как кончились сигареты. Табак раздирает легкие и оставляет горький привкус на языке. Я покупаю два блока.
Вот мой новый телефон.
Он достает бумажку и записывает для меня номер.
— Какое-то время по старому меня не будет.
Он берег собаку на поводок и выходит вместе со мной. Говорит ей: «А теперь мы с тобой погуляем». В шкафу всё стучат.
Прачечная самообслуживания открыта двадцать четыре часа в сутки. Камера на потолке сонно поворачивается то вправо, то влево. На случай драки, насилия, вооруженного нападения. Но в основном, наверное, чтобы отпугивать наркоманов. Чтобы они здесь не кололись. А неплохо было бы: со светом-то и проточной водой. На Ивана никто внимания не обращает, может, просто наплевать, а может, он не смотрится таким жалким, таким бездомным на мутном черно-белом экране. Но еще вероятнее, что запись просто никто никогда не смотрит. О ней вспоминают, только если что-нибудь разбито или на полу нашли кровь.
Я сажусь на лавочку с ним рядом. Ходил весь день. Время позднее. Только очутившись перед прачечной, я понял, куда меня занесло. Понял, что я хотел сюда прийти. Что не ноги виноваты, не одни только ноги.
Иван смотрит на меня так, будто я снова собираюсь его ударить. Как будто прошлый раз не считается. Прошлый раз, когда мы сидели на лавочке у Озер и разговаривали, не считается. Как будто, если мы встретились в прачечной, я должен его побить. Везде свои правила. В библиотеке надо соблюдать тишину, в прачечной — получать тумаки. Эта невразумительная логика до сих пор помогала ему выживать на улице. Только встретившись со мной глазами, только когда я поздоровался, так тихо, как мне удалось на фоне шума от сушки, и сел на лавку чуть в стороне от него, только тогда он осмелился выдохнуть. Через две недели он будет есть с руки, через две недели обезьяны примут меня в стаю.
— Хочешь, пойдем отсюда, Иван?
Он кивает, встает.
— Не будешь ждать одежды?
На секунду на его губах появляется подобие улыбки.
— Она сама о себе позаботится.
Он идет за мной по улице.
— Ты мог бы пойти в ночлежку. Если ты не пьяный, не обкуренный, они найдут для тебя кровать. Я знаю.
— У меня есть где жить.
— Ты сидишь в прачечной, да?
— Нет, у меня есть где жить.
Мы покупаем пиццу, Иван смотрит, как кладут начинку. Ветчину, сыр, шампиньоны, его глаза следят за каждым движением.
Иван вынимает одну пиццу из коробки и ест на ходу, показывая дорогу.
Он протягивает руку и улыбается:
— Это здесь.
Двухэтажный дом, вероятно, это был завод, пока не сгорел. Мы во внешнем Нёребро[10] или где-то на Северо-Западе, в каком-то переулке к переулку, далеко от Нёреброгаде и от машин. Здесь так тихо, неподходящее место для ночных прогулок. Во всяком случае, если ты привлекательная девушка. Мы идем вдоль изгороди из стальной проволоки, пока не доходим до ворот. Иван осторожно снимает с цепи висячий замок, только теперь мне становятся видны следы от молотка. Говорит, что так и было, когда он его нашел. Толкает дверь, мы заходим, он просовывает тонкую руку сквозь ограду и осторожно водворяет замок на место. С дороги не видно, что он взломан. Между плитками на площадке перед зданием вольно произрастают сорняки, сквозь разбитое окно тянутся ветки дерева. Двухстворчатая дверь и табличка, закрашенная черной краской из баллончика. «С той стороны», — говорит Иван, и мы обходим дом и заходим в дверь поменьше, с белой облупившейся краской и отметинами на замке, оставшимися после взлома большой отверткой. Чтобы дверь открылась, ему приходится налечь на нее плечом. Мы проходим по темному коридору, пахнет дымом. Запах усиливается, когда мы входим в комнаты, по-видимому бывшие когда-то приемной и рабочим залом. От мебели отломаны здоровые куски, по столу разбросаны останки телефона, под столом — кусочки серой пластмассы. Оплавившийся компьютерный стул. Стены закопченные, на самом верху видно, что они были рыжими. Рамки с плакатами попадали вниз и разбились. На одном из столов — металлическая рамка, фотография почти сгорела, видна половина лица девочки-подростка и рука, обнимающая ее за плечи.
Пахнет холодным дымом, мочой, испражнениями.
На уголке одного из столов стоит открытая картонная коробка. Сбоку — черные метки от огня, но в целом выглядит неповрежденной. Все вокруг закопченное, наверное, кто-то принес эту коробку из другого места, притащил с собой и оставил. Решил, что она не заслуживает спасения. В коробке полно открыток.
Верхние открытки обгорели дочерна. Мне приходится залезть поглубже, чтобы увидеть, что там такое.
