недовольства при виде этого творения природы в городском парке, так как на фоне красивого тела, так сказать, в «красивой одежде», имелась носатая негармоничная «харя». А вот Семен сразу заприметил этот экземпляр животного мира, безобразный изогнутый клюв намертво запечатлелся в памяти, так же, как и выражение глаз птицы. Семену показалось, что лебедь понимает, что его физиономия неудачна, и портит общее впечатление о лебедях как о биологическом отряде птиц, и от этого самому уродцу было очень грустно и обидно, и эти грусть и обида были растворены в его маленьких, но умных глазках. Маленький художник уловил этот штрих в «зеркале души» птицы. Держа этот образ в зрительной памяти, этот причудливый клюв, эти грустные и умные живые бусинки, что с тоской и интересом смотрели на окружающий мир, Семен в возрасте девяти лет поставил перед собой мольберт, взял чистый холст, кисточки в руки, и начал рисовать. Через неделю немалого труда картина была закончена. Естественно, мальчику захотелось похвалиться своим творением, и, несомненно, это должен был быть близкий человек. Человек, которому ребенок доверял и не боялся, что его засмеют или обидят.
Отец Семена пришел с работы в тот день немного навеселе. От него исходил запах свежевыпитой водки. Как понял мальчик, в тот день у отца — Сергея Логинова, случилась получка на заводе. Сергей по привычке отметил это дело с сослуживцами по цеху, но домой пришел еще не совсем поздно. После плотного ужина с несколькими рюмками водки, рабочий Логинов с удовольствием завалился на свой диван и уткнулся в хоккейный матч. Он уже начинал «клевать носом», когда кто-то дернул его за плечо. Мужчина открыл глаза и увидел своего девятилетнего сына, который шептал:
— Пап! Пойди со мной! Я тебе кое-что покажу!
— Что покажешь, сынок? — зевая, поинтересовался рабочий.
— Я написал картину и хочу тебе ее показать.
Веки у засыпающего вновь отяжелели и он спросил:
— А может быть, завтра посмотрим? А то я такой сегодня расслабленный.
— Нет, пап, сегодня! Это же моя первая картина! Там и дату я сегодняшнюю поставил. И я хочу, чтобы мой первый зритель был сегодня, и чтобы это был ты, папа!
Сергей Логинов разлепил глаза окончательно, стукнул себя по коленям, и сказал:
— Что ж, сынок, идем смотреть твою первую картину. Я рад, что буду первым твоим поклонником и зрителем.
— Только обещай, что ты не будешь смеяться! — попросил мальчик. — Я же рисую не так, как другие. Обещаешь?
— То, что ты видишь некоторые вещи не так, как другие, я уже давно заметил, и знаю об этом. Твои маленькие рисунки карандашом я все видел. Так что, давай считать, что твоя первая большая картина — это просто маленький, уменьшенный карандашный рисунок в обычной тетради. Я когда-нибудь смеялся над твоими рисунками?
— Нет, папа.
— Так и тут. Я не буду смеяться. Я тебе обещаю.
Сергей Логинов с ощущением тяжести в теле поднялся с дивана и вместе с сыном неспешно прошел в комнату Логинова-младшего. Там маленький мальчик вытащил из-под портьеры свой мольберт на ножках и поставил посередине комнаты, прямо под люстру. Самой картины видно не было, так как юный художник накинул на нее большой лоскут аптечной марли.
— Это чтобы пыль на свежую краску не садилась! — объяснил он отцу. Сергей одобрительно кивнул.
— А теперь — моя первая большая картина, написанная за неделю! Мне не стыдно ее показать своим зрителям! А мой первый зритель это ты, папа! — с этими словами будущий живописец легким движением снял воздушное покрывало с мольберта.
Родитель молча разглядывал изображение на холсте. Он видел на полотне, прежде всего мощный, неестественно широкий клюв с двумя огромными дырками для дыхания. Этот клюв занимал большую часть картины, размещался на первом плане для зрителей, окрашен в ярко-коричневый цвет, неестественный, нереальный в обычной жизни. Далее отец с интересом всматривался в две черные бусинки по разные стороны от этого огромного клюва. Бусинки были расположены асимметрично вокруг рогового образования птицы в виде челюстей. Одна выше и ближе к зрителю, а другая в отдалении, почему-то значительно ниже уровня клюва. Мужчина догадался, что бусинки эти — глаза какой-то неземной или мутантной птицы. Но даже он — уставший, выпивший, уловил в этих черных блестящих кружочках смертную тоску в сочетании с умом. «Это птица!»— догадался про себя Логинов-старший. «Птица-мутант». Остальной фон составляли причудливые перья разных цветов, распушенные и распластанные, одно длиннее другого. В середине же хвоста бросалось в глаза красивое, идеально вырисованное золотистое перо, причем даже золотистые мельчайшие ворсинки и щеточки пуха отображались безупречно. Цвет — да, не соответствовал реальности, но вот изображение, структура, птичьего пера были переданы идеально. Сергей Логинов смотрел тогда на работу своего сына и недоуменно хлопал ресницами. Простой рабочий завода пластмасс, он не очень понимал подобный стиль красоты. Живописью он считал любую картину, на которой реалистично, без искажений и фантазий был запечатлен какой-либо объект. Если это был, например, собор, или церковь, то и на холсте этот самый собор и эта самая церковь должны были выглядеть так же, как видел их нормальный человеческий глаз. Если это был портрет человека, то чем больше лицо на картине походило на подлинный лик живого человека, тем выше он оценивал мастерство художника. Здесь же, на холсте своего сына, Логинов — старший наблюдал нечто непонятное. Вернее, папаня понимал, что изображена какая-то птица, видимо, сказочная, раз есть такой огромный и кривоватый клюв, разбросанные в ассиметрии глаза, разноцветное оперение, золотистое перо. Вокруг же этого диковинного создания, на остальном фоне, были нанесены удивительные штрихи, похожие на след протектора автомобиля. Такие следы оставляли частенько тяжелые грузовики при торможении на территории завода, где и трудился мужчина. Таким образом, практичный человек — Сергей Логинов, прямолинейно спросил своего сына:
— А почему ты о крови на рисунке забыл? Почему не нарисовал лужицу крови? И тебя, случайно, не стошнило, когда ты с такого трагического натюрморта рисовал?
— Какой крови, папа? — не понял Семен.
— А что, крови не было? Если павлина переезжает автомобиль, то я полагаю, что кровь быть должна! Немного, но обязательно должна быть!
— Какого павлина?!
— Ну, как же! Ты ведь здесь запечатлел павлина, раздавленного колесами машины, ведь верно?
Мужчина еще раз осмотрел полотно и некоторым досадой добавил:
— Непонятно только, почему тебя с первого раза на такую кровавую трагедию потянуло, хоть и птичью, но трагедию. Неужели, нельзя было нарисовать какое-нибудь дерево или пейзаж реки? Какой интерес рисовать раздавленное механизмом животное?
— Да почему раздавленное, папа?! — с искренним непониманием всхлипнул мальчик.
— Ну, как же! Посмотри, как этому павлину по голове проехались! Клюв стал в три раза больше обычного, весь кривой, глаза разъехались в разных направлениях, один ниже, другой значительно выше, перья все расплющены, только одно, самое красивое, золотистое, чудом осталось нетронутым. И следы торможения протекторов машины вокруг твоего этого цыпленка табака на асфальте!
— Какого протектора, пап? — чуть не плакал юный художник.
— Ну, если проще, то следы колес автомобиля, что переехал твоего павлина! Где ты эту картину увидел? У зоопарка? Грузовик или легковушка раздавила сбежавшего павлина?
Семен обиженно молчал. Он не ожидал такого непонимания со стороны
