имело значения.
Но для него имело. Еще во время своих судорог он шептал обрывисто и горячо:
– Прости… хорошая… да что ж… так!..
А потом, как только успокоился и поднял голову от ее плеча, то проговорил виновато:
– Прости, Кира. Какую-то осень патриарха я тебе устроил!
Она засмеялась. Федор мало походил на диктатора из «Осени патриарха». Хотя тот, правда, тоже овладевал женщинами не раздеваясь, только штаны расстегивал.
– Остановимся на древнеримском патриции, – сказала она и поцеловала его губы.
В них было смущение, она почувствовала это поцелуем. А вторым поцелуем почувствовала его улыбку. Он понял, о чем она подумала.
– Да, золотая пудра действительно оказалась соблазнительной, – сказал он. – Может, они у тебя правда ею посыпаны?
И принялся раздевать ее, сидя рядом на кровати. И сам разделся наконец.
Кира смотрела на его руки с длинными тяжелыми пальцами, на плечи, открывающиеся ей, когда он снимал свитер. Она всегда произносила его детское прозвище машинально, но теперь отчетливо видела, какая простота и сила есть в каждом его движении. В самом деле царская.
– Царь, – сказала Кира, – что же мы теперь будем делать?
Не надо это было говорить, наверное. Или хоть не сейчас! Но ее это мучило, и она не могла держать это в себе, и кто же мог это решить, если не он?
Он посмотрел на нее непривычным взглядом и, помедлив, ответил:
– Раньше бы я сказал, что мы будем жить с тобой долго и счастливо и, если повезет, умрем в один день.
– Ты надо мной смеешься! – расстроилась Кира. И с любопытством спросила: – А почему – раньше сказал бы? Что теперь переменилось?
Она тут же поняла глупость своего вопроса. Подростковую какую-то глупость! Понятно же, что теперь… Теперь его жена должна родить. Для такого человека, как он, это решающе. Да и для такого, как она, тоже.
– Потому что я уже решил такое однажды, – сказал Федор. – Вот так, мимоходом. Как мне хотелось, так и решил. С Варей. Ее и не спросил толком.
– И… что? – не поняла Кира.
– Это оказалось слишком самонадеянно.
– Федь, я ничего не понимаю, – жалобно проговорила Кира. – У тебя там какая-то своя жизнь, в ней что-то происходит… Я в нее не буду вмешиваться, ты не думай! – поспешно добавила она. – Но все-таки я привыкла понимать. Я слишком словесная. – Это она выговорила чуть слышно. – Это скучно, я знаю.
– Скучно? – Он усмехнулся. – Скучно другое.
– Что?
– Да разное, – нехотя ответил он. – Когда сидишь по восемнадцать часов за компьютером. Когда звезды и таблицы для тебя одно и то же.
– Тебе скучно сидеть за компьютером? – переспросила Кира.
– Не мне скучно.
– А кому?
Она слушала его рассказ внимательно и удивленно. Она не предполагала, что такое может быть. С ним?! Вот он сидит на краю кровати, забыв, для чего разделся, и отвернулся уже от нее, и плечи его опустились… Да это же бред какой-то!
– Это бред какой-то. – Кира коснулась его плеч, заставила его повернуться к ней, посмотреть на нее. – Ты что-то не так понял.
– Трудно было понять что-то не так. Все было сказано очень ясно. И я согласен с каждым ее словом.
– Дурак ты, Федька, – с досадой сказала Кира.
– Не злись. – Он улыбнулся. Улыбка не осветила его лицо, как это всегда бывало. – У меня было время это обдумать. Я через всю Америку ехал и думал.
– Куда ты через всю Америку ехал? – не поняла она.
– Ну… Никуда, в общем. Так. Малодушный порыв. – Вместо тоски в его глазах проглянуло смущение. Уже хорошо. – Поехал куда глаза глядят. На Юг. Через Вирджинию, Алабаму. Через Чаттанугу твою проезжал, – вспомнил он. – Потом через Новый Орлеан в Техас. На Мексиканский залив.
– На остров Гальвестон! – догадалась Кира.
– Ну да, можно и так. Голстон, Гальвестон. Бессмысленный маршрут.
– Совсем не бессмысленный, – возразила она. – Ты же мог там плавать.
– Мог. – Федор снова улыбнулся. – Там в это время как раз ураганы заканчиваются. Акул только много.
– Ты плавал с акулами? – с ужасом спросила Кира.
– Почти нет. Ни черта мне не хотелось. Приехал – а зачем? Сидел на берегу на мраморных глыбах и злился на свое театральное бегство.
– А почему на берегу мраморные глыбы? – снова спросила Кира.
Ей хотелось отвлечь его от мрачных мыслей. Но еще и просто было интересно слушать, как он рассказывает про остров Гальвестон.
– Там ураган был сто лет назад. То есть там каждый год ураганы, но тот был особенный. Дома почти не уцелели, даже мраморные, а из тридцати тысяч населения спаслось шесть.
– Шесть тысяч?
– Шесть человек. На лодке как-то выплыли, что ли. Потом пришли в Конгресс и сказали: мы живы, а все погибли, потому что Президент не поверил, что такой ураган возможен. На этом карьера Президента была окончена.
Кира слушала, открыв рот. Все-таки самообладание у него необыкновенное. Она бы повесилась, наверное, если бы то, что он, про себя выслушала. А он про остров Гальвестон рассказывает так, что заслушаешься.
Она посмотрела на Федора с восхищением.
– Что ты? – спросил он.
– Ничего, Царь ты мой прекрасный, – сказала Кира. – Я тебя слушаю.
– Да что тут слушать? – усмехнулся он. И добавил, помолчав: – Ведь я не изменюсь, Кира. Какой был, такой всегда и буду. Как день ненастный.
– Ну и что? – не поняла она.
– Это сильно меня сдерживает в моем порыве к тебе.
– Федька! – рассмеялась она. – А я-то думаю: наверное, я совершенно не соблазнительная. Может, думаю, золотой пудрой все-таки напудриться? А то лежу перед ним голая, а он хоть бы глянул на меня с вожделением!
– Ну, Кира!
Он как-то мгновенно повернулся, лег – не лег, а упал рядом с ней на кровать, обнял ее. Все это получилось у него одним большим движением. Огромным движением. Наверное, таким был ураган на острове Гальвестон, который снес мраморные глыбы.
Но в том движении, которым Федор прижал Киру к себе, не было ничего разрушительного – при всей его мгновенной силе. Она устремилась в нее, эта сила, его сила, и Кира почувствовала, что она взрывает ее изнутри сразу, огнем вспыхивает у нее в глазах и во всем ее теле.
Она вскрикнула, прижала губы к его груди, потому что крик, рвущийся у нее изнутри, казался ей слишком громким даже для здешних стен.
И все время, пока он целовал и ласкал ее, пока вздрагивал у нее внутри, она вжималась губами в его грудь, чтобы крик был хотя бы стоном.
Когда Кира наконец отняла губы, на груди у Федора алело пятно.
– Больно? – спросила она, коснувшись пятна пальцем.
– Что?
