нечестно. — Она взяла жестяную кружку, зачерпнула ею супа и удалилась в соседнюю комнату.
— Еще как будешь! Тоже мне, дама нашлась! — завопила ей вослед мать.
Пока мы ели, из соседней комнаты раздавались глухие стуки, звон и нарочитые вздохи. Покончив с супом, мы с Тимом вышли на крыльцо и уселись на солнышке в заросшем мхом переулке, передавая друг другу раскуренную трубку. Сидели молча. Наконец, вытирая рот, вышла Ишбель.
— Я с вами двумя не пойду, — сообщила она.
Через открытую дверь донесся крик матери:
— Нет, пойдешь, я сказала!
— Я с Джаффи пойду! — На меня Ишбель не смотрела, только на Тима. — А с тобой — нет.
Для меня это был судьбоносный момент. До сих пор мы постоянно ходили вместе — три года как, я вечно плелся в хвосте, спотыкаясь и догоняя близнецов, которые всегда шли впереди, плечом к плечу, ритмично покачивая белокурыми головами.
— Черта лысого, — невозмутимо возразил Тим, сунул руки в карманы, втянул голову в плечи, и близнецы снова, как обычно, пошли вперед. Волосы у Ишбель на затылке были спутаны, а ниже — заплетены, но коса растрепалась.
День был праздничный, и на улицах толкался народ. Мы спустились к реке, отдали свои гроши и прошли через арку к входу в прохладный туннель, где ярмарка была в самом разгаре и тянулась вдоль мостовой, насколько хватало глаз: гадалки, катание на осликах, худенькие мартышки в синих курточках. Продавцы одежды развесили пестрые дамские платья высоко над головами — они болтались на веревках, точно вереницы девушек, танцующих в воздухе. Пахло лавандой, сахаром и сарсапарильей.
Ишбель лавировала между лотками, заложив руки за спину. С тех пор как мы вышли из дому, они с Тимом едва обменялись парой слов. Мы немного побродили по ярмарке и остановились посмотреть, как всякие простофили падают, пытаясь удержаться на скользком бревне.
— Давай, Джаф, попробуй, — подзуживал Тим.
— Да ну, — отмахнулся я.
— Трус! — не унимался он.
— Сам попробуй.
— Зачем? Я уже тыщу раз забирался.
— Как же! — съехидничала Ишбель.
Тим растянул губы в улыбке. По обеим сторонам его носа обозначились мелкие морщинки.
— Сам и лезь, — сказала ему сестра, — умник нашелся. Оставь Джафа в покое.
— Ему это на пользу, — возразил Тим. — Немножко подзадорить не помешает, правда?
Подзадорить, но совсем чуть-чуть, а если я вдруг кому-нибудь пожалуюсь, всегда можно сказать, что все было «шутки ради».
— Зачем ему нужно, чтобы ты его подзадоривал? — резко оборвала брата Ишбель.
— Сама не видишь, что ли? Давай, Джаффи, вперед, ты же можешь! У мелких всегда лучше получается, это все знают. Попробуй. Минуту продержишься — получишь целую гинею. Это же здорово!
— Нет уж, только не я. Меня не проведешь.
И все равно я оказался там, на деревянных ступенях, ведущих к дальнему концу намазанного жиром бревна. Шест был длинный, гладкий, весь в пятнах, похожий на вытянутую лошадь с клочковатым хвостом и намалеванной головой. Я взглянул на лошадиный зад, из которого торчали жалкие ошметки мочала. Кругом были лица — все в восторженном предвкушении того, как я выставлю себя на посмешище. Сбоку от себя я видел ухмылку Тима и подол юбки Ишбель. Я расставил ноги и, зная, что обречен упасть, залез на лошадиный круп и пополз дальше — по скользкому бревну. Ощущение было такое, будто лезешь на гигантского слизня. Я выставил вперед руки, ухватился за вязкую поверхность, подтянулся вперед и мгновение просидел на бревне с высоко поднятой головой, пока деревянная лошадь не перевернулась. Волосы мои свесились вниз, я неуклюже цеплялся за шест, точно капля на ободке крана, которой неминуемо суждено упасть. После чего я рухнул навзничь в кучу опилок, барахтаясь как идиот, и зрители радостно взревели.
С ушами как у вареного рака я протопал сквозь безучастную толпу, оставив позади ухмылку Тима и карие глаза Ишбель. Прочь. Тим бросился за мной и схватил меня за локоть.
— Джаффи, не глупи, — примирительно произнес он, увидев выражение моего лица.
Я послал его ко всем чертям.
— Что ты как маленький — это же шутки ради! Я тоже так делал. И
И верно. Ничего особенного не произошло. Все падали со скользкого шеста, для того он и был задуман. Просто Тим, как всегда, выставил меня на посмешище. Я сам виноват — пошел у него на поводу. Разозлившись на самого себя, я кинулся на обидчика и вмазал ему кулаком прямо по дурацкой довольной физиономии. Последняя капля неожиданно переполнила чашу.
— Ай! — взвыл он.
Даже кровь не пошла — это взбесило меня еще больше. И защищаться он не стал, что было хуже всего. Совсем уж оскорбительно. Я двинул ему еще раз и заставил-таки ответить: мы сцепились, у меня чуть слезы из глаз не брызнули, но тут из-за лотка с пирожками вышла женщина и плеснула на нас холодной водой из ведра, как на дерущихся собак. Мы бросились бежать. Все трое.
Остановились мы у качелей-лодок, что взлетали под самую крышу сводчатого павильона.
— Пойдем, Джаффи, — предложила Ишбель, потрепав меня по плечу, — пойдем покатаемся, ты и я.
— Что значит «ты и я»? — завопил Тим. — У нас же всего две монеты! А за него кто платить будет?
— Я. А ты катись отсюда.
— То есть
— Ой-ой-ой! — Ишбель вплотную подошла к брату. — Ты — жестокий, злой, противный, мерзкий свин, вот ты кто, Тимми Линвер! И не возражай.
Она схватила меня за руку и затащила в красную с синим лодочку; тех, кто катался в ней перед нами, только что спустили на землю и вывели за ограду.
Я первый раз в жизни катался на качелях. Мы с Ишбель стояли друг против друга и дико скалились, а всё вокруг взмывало и падало, взмывало и падало, и лодочка была подобна нарисованному полумесяцу в нарисованном небе. Шум толпы растаял где-то внизу. Я слышал только смех, ее и свой. На щеке у Ишбель остался след от румян: после обеда она работала в «Солодильне», плясала в кроваво-красных башмачках с железными набойками, а посетители отбивали ей ритм. Когда мы вышли из лодочки, Тима нигде не было видно. Мы постояли молча, переводя дух. Ни разу еще я не оставался с нею наедине.
Ишбель пожала плечами, приобняла меня одной рукой и потащила прочь, к выходу с ярмарки, а потом — по близлежащим улицам, точно я ее младший брат. Ростом она была уже намного выше меня. Девочки растут быстрее.
Мы брели в сторону дома, по-прежнему не говоря ни слова. На углу Олд-Грэвел-лейн морщинистый толстый старик, с жуткими следами от ожогов, устроил клетку со «счастливым семейством»,[4] поместив туда соню, кота, крысу и сову. Все животные постоянно находились там вместе и не обижали друг друга. Ишбель говорила, что это как лев, возлегший с ягненком, но я-то знал, как такое делается. Хозяин зверинца подмешивал своим питомцам в корм снотворное, чтобы они не бросались друг на друга. Правда, Ишбель я об этом рассказывать не стал. Когда мы подошли к Морской часовне, она купила мне имбирное пиво и велела подождать, пока она зайдет и поставит свечки по мальчикам — двум своим старшим братьям, пропавшим без вести в море незадолго до ее рождения. «Безгрешные святые» — так с иронией называл их Тим. В доме Линверов об этих сыновьях ничто не напоминало, но их души незримо присутствовали там, словно добрые ангелы, и по вечерам, когда все дела были уже переделаны, миссис Линвер садилась к очагу, снимала очки и протирала их с печальным видом, роняя скупые слезы и проклиная море. Кто бы мог ее за это упрекнуть? Потерять двоих сыновей и остаться с мужем, превратившимся в бесформенную массу, занятую выстругиванием деревянных русалок! И при всем этом Тим продолжал заявлять, что выйдет в море. Ждет не дождется. «Там-то и есть настоящая жизнь! —
