через что мне пришлось пройти, не стоило ни гроша. Кто теперь мог понять меня? Только Дэн. Но он вернулся к семье. У нас с Дэном была общая тайна — дракон, о котором мы условились никогда не вспоминать. Мне по-прежнему казалось, будто все произошло из-за того, что мы выпустили тварь на волю. Какой смысл это объяснять? Никакого. Разве я мог снова приняться за работу и делать вид, словно ничего не произошло?
Дэвид все время забирался ко мне в комнату и шуровал среди моих вещей. Трудно поверить, но у меня остались кое-какие мелочи в память о пережитом горе. Кусочек бечевки, обрывок парусины и несколько пястных косточек: одна принадлежала Тиму, а остальные могли быть чьи угодно. Какая разница? Все прочее у нас отобрали, когда подняли на борт корабля.
— Убирайся отсюда, я сказал! — прогонял я брата.
— Дэвид, оставь его в покое. — Это уже матушка звала его.
Снизу доносились голоса — звуки нормальной жизни.
Словно тяжелый камень давил мне грудь. Я выходил из своей комнаты, только когда внизу становилось совсем тихо. Матушка приносила мне еду, и я лениво ковырялся в той пище, за которую в шлюпке отдал бы все на свете. Мучился несварением желудка. Матушка не переставала настаивать, чтобы я наконец вышел из своего добровольного заточения: приходила, садилась на кровать, гладила меня по голове и рассказывала, что все интересуются моим здоровьем и передают наилучшие пожелания.
— Я тебе яичко куриное сварила.
— Я уже не маленький, — отвечал я и вновь погружался в поток времени: день и ночь, тьма и свет, шум и тишина, комната и шлюпка накладывались друг на друга, не оставляя никакого зазора.
Я лежал свернувшись калачиком, точно еж зимой в своей норе, а мир снаружи продолжал существовать, невзирая на меня, как рай над небесами, как океан воздуха над морской пучиной. Мне стала доступна мудрость котов и старых собак, которые прогоняют сном свои беды. Если я и пробуждался, то лишь затем, чтобы погрузиться обратно в сон. Я находился в этом состоянии даже когда бодрствовал и разгуливал туда-сюда, чтобы доставить иногда радость матушке. Я робко сползал вниз — забавлялся с едой, приносил уголь, присматривал за Дэвидом. Это было несложно. Мой брат был спокойным ребенком, и я вызывал у него глубочайший интерес. Ему доставляло особое удовольствие изучать мое лицо самым тщательным образом, задумчиво хмуря брови. Когда же это ему надоедало, Дэвид принимался радостно болтать со своим игрушечным поездом — длинной красной деревянной штукой по имени Доб, которую смастерил Чарли Грант. Малыш уже научился выговаривать не только «мама» и «папа», но также «штаны», «люлька», «собачка» и «детка», «пить» и «дождь». А еще «нет» — это слово он повторял часто. Больше ничего было не разобрать — обычный детский лепет. За сидение с Дэвидом матушка многое мне прощала, к тому же присматривать за братом я мог и не выходя из своего «ежового» состояния, так что это занятие стало моим главным делом на долгое время, пока я продолжал дрейфовать, окутанный мягким покрывалом бездумной, равнодушной и до одури скучной праздности. Ужас шевелился глубоко внутри, точно огромный кит.
Однажды вечером я пошел развеяться. В «Матросе» меня встретили как сына, возвратившегося домой после долгой разлуки. Боб Барри подсел ко мне и платил за все, что я заказывал, знакомые улыбались мне, незнакомые поворачивали головы в мою сторону, узнав о моих злоключениях. Я оказался в центре внимания. Одному Богу известно, как мне удалось добраться домой. Напился я до беспамятства. У Боба было теперь два подавальщика: прежний — неряшливый высоченный громила и новенький — совсем еще мальчишка, лет девяти. Последний не отходил от меня ни на шаг. Помню его среди шумной круговерти: я — в центре собственного уединения и его маленькое лицо с курносым носом-пуговицей и широченным оскалом маячит передо мной.
— Эй, мистер!
— Привет, — отозвался я.
— Трубочку хотите принесу?
Я задумался: трубка — дело хорошее.
Мальчишка убежал, сияя от восторга, и вернулся с плотно набитой пенковой трубкой, вырезанной в форме роскошной обнаженной женщины. Он услужливо поднес трубку к моим губам и аккуратно ее зажег. Трубка отлично тянулась и быстро наполнила легкие теплом.
— Спасибо, — поблагодарил я.
— Мистер, — мальчик отступил на шаг, — а как это было?
Я сделал паузу и выпустил тонкую струю дыма.
— Что? — спросил я. — Что именно тебя интересует?
— Не знаю. Все.
— Все? — Я рассмеялся.
Значительно позже он признался-таки, что на самом деле хотел узнать, каково оно на вкус. Похоже на свинину? Говорили, на свинину похоже.
— Немного, — ответил я. — Хотя не совсем.
— Как это «не совсем»?
— Не знаю.
— Вкусно было?
Я не ответил.
— Не расскажете?
— Нет.
Ему нужна была история. Чтобы кровь в жилах стыла. У меня была история, очень страшная. Но сказки рассказывать я не собирался. Мальчишка не понимал: моя история не такова, как он думает, и мне надо справиться не с ужасом, а с горем. Слишком о многом пришлось бы рассказать. Как с этим справиться?
Смириться.
И я снова потащился домой и завалился в кровать, а если кто-то приходил — прятался у себя в комнате наверху. Никто меня не трогал. В безумии есть особая свобода. Мне не нужно было никому ничего доказывать. Этот мир задолжал мне немного покоя. Я опускал голову в глубину и позволял ласковым рыбешкам покусывать меня за нос. О, сладостный сон, сладостный, сладостный…
В таком состоянии я провел около восьми месяцев. Где-то в середине этого срока меня навестил Дэн. Я лежал в забытьи у себя в комнате, он подошел и пнул мою ногу:
— А ну-ка вставай, Джаф!
Я приподнялся на локте.
— Воняет у тебя здесь, — сказал Дэн. — Смотри, что я тебе принес.
Безделушка из кости, на гладкой поверхности вырезано изображение попугая.
— Моржовая кость. Я подумал, тебе может понравиться.
— Симпатичная штука. — Я все вертел и вертел ее в руке.
— Как поживаешь, сынок? Мать говорит, ты из дому почти не выходишь.
— Это правда. Наверное, не успел еще как следует отдохнуть.
Произнося это, я зевнул, и Дэн рассмеялся. Стула в комнате не было, поэтому он уселся на пол под окном, и полы пальто завернулись у него за спиной. Дэн вытащил кисет со сладким табаком, и мы сидели и курили, пока тьма в углах комнаты не стала синей. Дэн казался маленьким, старым и скрюченным, но в том, как он сидел и курил, сохранялось странное обаяние юности, да и волосы у него совсем еще не поредели. Только кашлял ужасно.
Я спросил:
— Ну и какая она, на твой вкус? Жизнь на суше?
Дэн улыбнулся и ответил:
— Бесценная.
Сколько мы просидели? С полчаса? Думаю, не дольше. Разговаривать особенно не разговаривали. Дэн сказал, что теперь посвятит свою жизнь наблюдению за тем, как растут его дети, и изучению естественной истории, а потом спросил, что я собираюсь делать. Я не знал, что ответить.
— По мне, так за нами с тобой должок. — В полумраке черты его лица казались размытыми, но видно было, как дым клубами вылетает из ноздрей.
