Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

собирается играть с законом в кошки-мышки. Тем не менее, мы обязаны взыскать с него судебные издержки как со стороны, проигравшей дело, поступая с ним, как с любым другим просителем в аналогичной ситуации.

— Да-да, конечно, сэр, — поспешил согласиться я, ни­чего, по правде сказать, не понимая в этой тарабарщине.

— Боюсь, они его там вздернут,— неожиданно сказал лорд главный судья, понизив голос и перейдя на нормаль­ный язык, — так и передай ему от меня. Я-то его пальцем не трону, но меня на все не хватает, а за всеми горе-законниками не уследишь. Том, я знаю, был человеком щедрым, и не раз задавал отличные обеды, но кое-кто из наших судей забыл старую хлеб-соль. Скажи ему, пусть изменит имя, или пойдет в священники, или выкинет еще какую-ни­будь штуку в этом роде, чтобы и впрямь не загреметь на виселицу. Думаю, стать священником — лучший вариант, потому что, я знаю, Том Фаггус — отличный лицедей, а церковную десятину можно собирать, не вылезая из седла. Спрошу тебя еще кое-что, и будем считать, что в настоящее время ты мне больше не нужен.

Сердце мое радостно забилось: Господи, неужели я, наконец, избавлюсь от проклятого Лондона!

— Не ведутся ли в вашей части графства какие-либо подстрекательские или бунтарские речи против его величества?— спросил судья Джеффриз.

— Что вы, милорд, ни единого словечка! Мы молимся за него в церкви, мы славим его под нашими мирными кры­шами, надеясь, что Господь услышит нас и пошлет ему здо­ровья. Только в такой связи мы и говорим о короле, и ни о чем другом речи нет: много ли мы, простые люди, знаем о его величестве?

— Ну вот и хорошо; так оно и должно быть. А вообще, чем меньше судишь да рядишь о высоких материях, тем лучше. Но мне известно, что в Тонтоне, и ближе к вам, в Далвертоне, и, совсем рядом с вами, в Эксмуре, происхо­дят такие дела, что верховной власти давно пора вмешаться и навести там порядок. Однако, я вижу, ты об этом ни­чего не знаешь. Что тебе сказать, Джон? Ты мне понравил­ся: никто еще не был со мной столь откровенен и чисто­сердечен, как ты, никто не говорил правды, не пряча глаза от страха, и вот что я тебе скажу: если ты, не дай Бог, вле­зешь в какие-нибудь темные дела, даже я не смогу выта­ щить тебя из петли. Держись подальше от Дунов, подаль­ше от де Уичхолса, подальше от всякого такого, что вне твоего разумения. Я, признаться, хотел сделать тебя своим доверенным лицом, своим орудием, но теперь вижу, что для этого ты слишком прям и простодушен. В ваши края я по­шлю человека более искушенного в жизни, Но если я ког­да-нибудь обнаружу, что ты стал чужим орудием и дейст­вуешь с противной стороны, тебе несдобровать. И еще запомни: о нашем разговоре ты не должен рассказывать никому.

Здесь лорд главный судья взглянул на меня так сурово, что при всей своей благодарности за предупреждения, я был готов провалиться сквозь землю, лишь бы побыстрее исчезнуть из этой комнаты. Мое состояние не ускользну­ло от внимания судьи Джеффриза. Моя испуганная фи­зиономия развеселила его, лицо его помягчело, и он ска­зал:

— Ступай, Джон. Я буду помнить о тебе, да и ты, надо полагать, не забудешь обо мне до конца дней своих.

— Спасибо, милорд, счастлив отбыть в родные края, потому что, вы понимаете, самый сенокос сейчас, да и...

— Довольно, Джон. Можешь быть свободен.

Глубоко вздохнув, я вышел.

Хотя, по выражению его милости судьи Джеффриза, я был теперь свободен, вернуться домой оказалось для меня не так-то просто. Денег оставалось всего ничего, и добрать­ся до Орского прихода я мог теперь только на своих двоих, да и то при условии, что решусь выпрашивать подаяние по дороге.

После всего, что вам теперь обо мне известно, любез­ные читатели, вы, конечно, скажете, что когда речь зашла о возмещении моих лондонских расходов, я повел себя и высшей степени глупо. Не знаю, может быть, и так. Умный и или глупый, я такой, каким уродился, и другим мне уже не бывать.

Получив с мастера Спайка за кров и за стол (на пять­десят шиллингов меньше того, что матушка давала мне на дорогу), я перво-наперво расплатился с долгами, и боль­шую часть того, что осталось, потратил на подарки для ма­тушки, Анни, Лиззи, Бетти, Джона Фрая и его жены, а так­же для семейства Сноу. И поскольку от вас, любезные читатели, я ничего скрывать не должен, то, так и быть, при­дется признаться в том, что для Лорны я тоже купил кое-что. (Правда, когда в лавке мне сказали, сколько это «кое-что» стоит, со мной чуть дурно не сделалось.)

Что и говорить, большого дурака я свалял, — не потому, конечно, что потратился на своих близких, друзей и сосе­дей, — а потому, что не предусмотрел других расходов, кро­ме тех, что были включены в счет хозяина.

К великому моему удивлению, когда я принес еще один счет за трехдневное пребывание под крышей меховщика, а также за неделю пути от Лондона до Орского прихода, мастер Спанк не только отказался встретиться со мной, но и выслал мне записку на голубой бумаге с такими словами:

«Кто может, да не хочет,

Над тем весь мир хохочет.

Кто не живет обманом,

Тог век с пустым карманом.

Убирайся к дьяволу, Джон Ридд!»

Прочитав записку, я пришел к выводу, что потерял расположение главного судьи Джеффриза и что мое свидетельство он, скорее всего, счел не стоящим внимания.

Да, велико было мое разочарование! И к сенокосу я уже не поспею, и жатва на носу, и черные дрозды, не чувствуя хозяйской руки, совсем, поди, обнахалились и клюют нашу вишню почем зря, и матушка плачет обо мне дни и ночи, и ее некому утешить... И — самое главное — как там Лорна? Может, совсем забыла меня, может, утопилась в черном омуте, а может, и вовсе вышла замуж за Карвера Дуна. Едва это последнее пришло мне в голову, как мне снова им хотелось увидеться с мастером Спанком и вытрясти из него его подлую душу, невзирая на его многочисленное се­мейство. Увы, привратник не пустил меня дальше порога, сказав (хозяин наверняка подучил его), что мастер Спанк, перетрудившись на ниве правосудия, изволил отбыть на морские воды для поправления здоровья. Делать было нечего, и на следующий день я решил, за­рядив ружье, выступить в путь, хотя бы весь приход под­нял меня на смех за то, что по дороге домой мне пришлось побираться. Дальнейшие события, однако, избавили меня от этого унижения. У меня еще оставались последние пол­кроны, и я вышел, чтобы купить на них пули и порох: в те времена они были в дороге нужнее хлеба и башмаков. Но едва я вышел на улицу, как тут же столкнулся носом к но­су с добрым моим приятелем Джереми Стикльзом, который как раз направлялся ко мне, решив повидаться со мной по­сле долгой разлуки. Я провел Джереми в свою комнатушку и рассказал ему все как есть, и королевский гонец чрезвы­чайно удивил меня тем, что вовсе ничему не удивился.

— Что же ты хотел, Джек,— заметил он,— на этом мир стоит. Они выжали из тебя все, что им было нужно, какой же им смысл содержать тебя и дальше? Говорю тебе, Джек, все люди лжецы, и меньше всего лжет тот, кто не корчит из себя правдолюбца.

Для меня эта истина прозвучала слишком туманно, тем более, что я никогда не считал себя лжецом — даже в мыс­лях.

— Пять фунтов я тебе дам,— пообещал Джереми Стикльз, выведя меня из печальной задумчивости,— а по­том постараюсь выколотить их из подлеца Спанка. Я бы тебе и десять фунтов дал, но извини, друг, в последнее вре­мя я и сам на мели. Да не тычь ты мне под нос свои счета, не тычь! И расписка мне твоя тоже не нужна. Ей Богу, Джон Ридд, ты меня просто смешишь!

Я готов был целовать ему руки. Кто бы мог подумать, что в Лондоне, самом недоверчивом городе на грешной зем­ле, найдется человек, который ссудит мне целых пять фун­тов, даже не потребовав за это расписки! Меня это так по­трясло, что я даже всхлипнул: телом я громадный мужчи­на, а душой — сущее дитя. Поймите правильно, любезные читатели,— не пять фунтов растрогали меня, а то, что мне их дали на слово, поверив в мою порядочность.