Она ему нравилась… Причем так чертовски сильно, что, казалось, на носу маячит серьезная угроза душевному здоровью.
Когда она впервые увидела дракона, ее глаза стали цвета морской волны в страшный шторм. Это был, несомненно, шок. Потом, когда она влюбилась в Тритона, если верить ее же словам, озорная улыбка отразилась в глазах аквамариновой вспышкой. А затем смутной серовато-голубой дымкой вплыл туман, когда настоящее, ничем не прикрытое возбуждение настигло ее. Их обоих.
Сторм поднялась и скрестила на груди руки — привычное уже для Эйдена движение. Возможно, она боялась, что призрак отберет его у нее? Что она его потеряет? Но как могла она потерять то, что никогда ей не принадлежало? Впрочем, на этот вопрос у нее был свой ответ. Возможно, Эйден ей принадлежал. Возможно, он сам себя обманывал, надеясь на смысл известных пословиц, а на самом деле ему ничего не оставалось, кроме как утонуть в грозовом, но таком уютном облаке по имени Сторм.
Она вышла из автобуса, засунула руки в карманы сарафана с морскими коньками, который он ей купил, и плавной походкой пошла к нему на сексапильных трехдюймовых шпильках, которые тоже выбрал он. Синие волосы были причесаны, лишь на первый взгляд вызывая впечатление колючести.
Дойдя до Эйдена, Сторм остановилась.
— Ты как?
— Немного потрясен, — ответил он. — Я никогда не буду тебя разыгрывать.
— Думаю, ты ее любил. Тебе станет лучше, если ты признаешься себе в этом и позволишь себе горевать.
— Она мне нравилась. Мы… нам было хорошо вместе. А секс… Понимаю, нехорошо говорить непочтительно о мертвых, но секс с тобой — это лучшее, что я когда-либо мог себе представить.
— Это потому, что со мной ты можешь быть самим собой. Я тоже плохо вписываюсь в общепринятые правила, тоже испорчена любовью к независимости и тоже не хочу влюбляться. Мы похожи, поэтому со мной ты чувствуешь себя в безопасности. Всего-то и делов.
Положив руки ей на плечи, Эйден вгляделся в ее поразительные глаза и привлек к себе.
— Всего-то?
Он далеко не был в этом уверен.
Она кивнула, и он поцеловал ее.
Оторвавшись от ее губ, чтобы вдохнуть, Эйден убрал упавшие ей на глаза синие локоны.
— Меня переполняет чувство вины, а не горе.
— Я же тебе говорю. Не виноват ты в том, что она тебя кинула и попала в аварию…
— Я чувствую вину за то, что ты мне нравишься намного сильнее, чем Клодетт.
— Это не правда.
— Почему?
— Потому что меня можно разве что терпеть, но уж точно не испытывать ко мне симпатию.
— Давай каждый останется при своем мнении, — предложил Эйден. — Согласимся друг с другом не согласиться, идет? — Он обнял ее за плечи и повел обратно к автобусу. — Между прочим, Клодетт умерла не в тот же день, когда ушла от меня. Это случилось через несколько месяцев.
— Тогда ты и правда дурак, раз чувствуешь себя виноватым.
— Ты все еще слышишь плач ребенка?
— Громче, чем раньше.
— У меня от этого сердце выскакивает. И вовсе не самым приятным образом. Давай продолжим поиски. Ты поведешь.
Вид улиц, которые выбирала Сторм, напрягал Эйдена все больше и больше. Сначала кишки завязались в узел, потом сдавило грудь. Когда они выехали к набережной, окаменели шея и плечи. Он так стиснул зубы, что сводило челюсти. И чем знакомее становились дороги и викторианские дома, тем крепче сжимались кулаки. Когда Сторм остановилась перед домом матери Клодетт, Эйден чуть из кожи вон не выпрыгнул.
— Больше никогда не усомнюсь в твоих экстрасенсорных инстинктах, — с трудом выдавил он. — Теперь плач звучит и в моей голове.
— Нет, Эйден. Это ты слышишь ушами. — Сторм вышла на улицу. — Пойдем.
Идя на плач, они обошли кругом дом в викторианском стиле, за которым открывался живописный морской пейзаж в обрамлении аккуратно подстриженной полыни и кустов сирени. Сбоку словно приглашало белое крыльцо с деревьями, растущими в горшках, и цветущими гортензиями в одном здоровенном горшке. Корзины с желтыми, розовыми и фиолетовыми цветами свисали с карниза, ситец на подушках, разбросанных по побитой непогодой ротанговой садовой мебели, перекликался с каждым присутствовавшим здесь цветом.
Но когда они зашли за угол от крыльца, перед Эйденом развернулась совсем другая картина, заставившая забыть, как дышать. Преклонных лет женщина сидела в инвалидном кресле возле детского манежа, в котором плакал ребенок, одетый в мятый розовый комбинезончик. Детская рука выловила один абрикос из миски, стоявшей на приставном столике.
Крокодильи слезы перестали литься водопадом, когда малышка увидела Эйдена и Сторм.
Сердце его переживало космические перегрузки.
Он едва мог дышать.
Легкие усиленно этому сопротивлялись.
На лице пожилой леди отразилось удивление, которое смел настоящий шок, и она разрыдалась, промокая глаза передником и покачиваясь вперед-назад. Ничего подобного в жизни Эйден не видел.
— Коска, — произнесла девчушка, показывая абрикос у нее в руке.
— Вкуснятина, — отозвался Эйден, темноволосая макушка кивнула, и абрикос оказался во рту ребенка.
Она похожа на него или все это игра воображения?
— Вы в порядке? — спросила Сторм, опускаясь на колени перед женщиной.
Та кивнула, но продолжала плакать. Эйден наклонился и потрогал мягкие маленькие пальчики девочки, когда она сжала ручками край манежа. Ее рука была такой крошечной, такой… идеальной. Он повернулся к женщине.
— Мы не знакомы. Вы нас боитесь? Хотите, чтобы мы ушли?
Старушка покачала головой и проплакала в передник:
— Вы не незнакомец.
Малышка чмокнула Эйдена в руку, удивив до глубины души, и он растаял, как масло в сковородке. Взглянув на нее, он увидел, как девочка улыбается. Он был уверен: сердце перевернулось в груди вверх ногами и никогда больше не станет прежним.
— Принести вам что-нибудь? — спросил Эйден, снова обращаясь к женщине в кресле. Кажется, не только сердце — все внутренности затеяли государственный переворот в буквальном смысле. — Стакан воды или еще что?
Леди опустила передник, вытерла его уголком глаза, а потом прижала к груди.
— Да, будьте добры. Сходите в дом и принесите, пожалуйста, фотографию с каминной полки в гостиной. Вы поймете, какую именно, как только увидите ее.
— Не думаю…
— Прошу вас.
Эйден вошел в дом, где выросла Клодетт, и его переполнило горе. На столах и подоконниках хранились кристаллы — доказательства ее любви к охоте на минеральные самородки. Он вспомнил каждый восторженный визг, который вырывался у нее, когда она находила очередной кристалл. Вспомнил ее смех, запах волос, шелест теплого дыхания, когда она проводила ночи в его постели.
Дойдя до камина, Эйден узнал нужное фото. В красивой рамке, они с Клодетт стояли перед его старым автобусом. Это была их последняя фотография перед памятным разговором на тему его нежелания остепениться. Сосед по автолагерю снял их за пятнадцать минут до того, как Эйден, сидя на ревущем Харлее, ляпнул последнее «Вали охотиться за своими камушками» и выжал газ до упора. Знал бы он тогда, что этот миг будет охотиться за ним всю жизнь…
— Чертов конченный осел, — обругал он сам себя и снял фото с полки.
