поступок.
— Пап, есть еще одна вещь, которая касается Энта, — сказала я.
— И какая же? Он носит юбки с рюшами под сутаной?
— Хм… наверное, он так и делал бы… Если бы носил сутану. Но он не священник.
— Господи, — пробормотал отец, и крошки имбирной булки из его рта упали на колени, — ни в коем случае не рассказывай матери…
О, так новый прямолинейный отец оказался всего лишь сбоем программы. Только раз его протест вылился во вспышку гнева.
— Нет, лучше я сам, когда она встанет на ноги…
Он оборвал себя, так как раздался щелчок открывающейся двери.
— И что ты сделаешь, когда я снова встану на ноги, Брайан? — потребовала ответа мама, которая на самом деле поднялась с постели. Это окончательно лишило нас всякого мужества.
— Ничего важного, дорогая, — сказал отец, вскочив и подбежав к ней. — Тебе не следовало вставать с кровати. Доктор сказал…
— Плевать на доктора, — рявкнула мама, едва лишь отец оказался рядом. — Почему ты разрешил ему дать мне все те лекарства? Знаешь же, что я о них думаю, — прибавила она, явно перепутав легкое снотворное с героином.
Я смотрела, как отец подвел ее ко второму креслу. Казалось, ее голые ноги, торчащие из-под ночной рубашки, слегка заплетались. Однако мысли мамы при этом были абсолютно ясными — очевидно, сказывалось влияние успокоительного.
— Хочешь чашечку чаю? — спросил отец робко, рассматривая горячие напитки как единственный спасительный путь на кухню.
— Нет, спасибо, — ответила мама, — я бы хотела поговорить с Эми.
Она пригвоздила меня взглядом, который я помнила с тех самых пор, как мне исполнилось девять и меня отправили из школы домой. В тот день я потянула Белинду Перри за косичку так сильно, что та проглотила свою зубную пластину. Я съежилась на диване, заметив, что отец сделал то же самое в кресле. Было печально наблюдать, как быстро он вернулся к состоянию… ну… прежнего папы. Понимаю, почему это происходит. Видимо, слишком просто рассуждать, когда мама лежит в коме наверху.
— А теперь мне бы хотелось услышать правду, Эми, — продолжила мама. — Как давно ты узнала?
— О чем?
— Что твой друг гомосексуалист?
Можно, конечно, поступить как обычно в подобной ситуации: соврать, сомкнув зубы. Произнести что-то вроде: «Господи, мам, я только что узнала и была шокирована не меньше, чем ты. Только я, разумеется, не побежала писать по всему Манхэттену оскорбления в адрес гомосексуалистов, хотя прекрасно понимаю твою реакцию».
Однако я так не сказала.
А вместо этого заявила:
— Знаю уже около двенадцати лет.
Несмотря на сильнейший ужас, я говорила правду. Такая смелость шокировала меня столь же сильно, насколько потрясла маму. Какое-то время никто из нас не мог произнести ни слова. А затем она произнесла:
— Двенадцать лет. Ты знала все это время и привела его в мой дом, позволила сидеть за моим столом?
— Это и мой дом, Шарлотта, — робко подал голос отец. Он пробовал примерить свой новый облик самоуверенного мужчины, но тот не очень хорошо на нем смотрелся.
— Тихо, Брайан. — отрывисто произнесла миссис Бикерстафф. — Не верится. Как ты могла так со мной поступить, Эми?
Она выглядела так, словно ее ранили в самое сердце. Думаю, она не смотрела бы на меня с большим осуждением, даже если бы я проткнула ее ржавым мечом. Все это должно было разозлить меня. Я имею в виду, явное лицемерие. Женщина, которая написала ужасные вещи, исполненные ненависти, на двери церкви и которая, давайте не забывать, устроила возню с проклятым садовником, повстречавшимся ей на выставке цветов в Челси. Потом именно она набралась наглости заявлять, что папа завел интрижку. А теперь к тому же винит меня? От такого я должна была бы вскипеть от злости, но почему-то молчу. И чувствую, как начинаю испытывать привычное всепоглощающее чувство вины. Мне бы хотелось, чтобы внутри меня поднялась злость, ведь я знаю, что только с помощью чего-то вроде ослепляющей ярости (или наркотиков) смогу пройти через подобный кошмар. Но злость так и не появилась, и поэтому мне оставалось лишь униженно разглядывать туфли.
— Раз ты все знала, почему позволила ему так просто стать священником? — добавила мама, показывая, что я задела не только ее чувства, но и чувства Господа Бога. — Будто бы в мире недостаточно зла без того, чтобы они глумились над…
— Хочу тебе сказать еще кое-что, — пробормотала я, испытывая настоящий ужас от того, в чем мне предстоит признаться.
Я не выдержу, если она сейчас пустится в рассуждения о священниках-гомосексуалистах. Поэтому, сделав глубокий вдох, я объявила:
— Это не священник.
Мама изумленно открыла рот, а отец начал кашлять, но я не обращала на них ни малейшего внимания. В окно я увидела Энта, стоявшего прямо за мамой и смотревшего на меня через ажурные занавески. В школе он всегда отличался умением выбрать самое неподходящее время, и это было ужасно забавно. Приятно убедиться, что Энт ничуть не изменился. Но чего, Боже мой, он добивается? Неужели не понимает: узнай мама о его приходе — и гарантированно прольется его кровь? Как Энту взбрело в голову, будто его появление поможет? Я начала отчаянно жестикулировать, чтобы друг ушел, но он лишь сильнее прижался носом к стеклу. Конечно же, родители обернулись и посмотрели в сад, но Энт понял мою жестикуляцию и как раз вовремя успел присесть и спрятаться под подоконником.
— Что происходит? — поинтересовалась мама.
У меня не было подходящего ответа, но, к счастью, Лиза все сделала за меня.
— Какой-то парень. Похож на продавца. Наверное, хотел предложить двойное остекление.
— Ладно, не важно, — рявкнула мама, снова вернувшись к главному вопросу. — Почему ты представила его в качестве священника? Как ты могла позволить мне поверить в это?
— Потому что она боялась рассказать тебе правду, мама, — сказала Лиза, которая, слава Богу, опять вмешалась в разговор.
— О чем ты? — переспросила мама.
— Ну а как бы ты отреагировала, услышав, что Энт эмигрирует в Америку и собирается работать в ночном гей-клубе под названием «Семинария»?
— Ну, я, конечно, расстроилась бы, но…
— Да ладно тебе, перестань. Ты бы поступила, как и вчера, и начала беситься. Эми просто решила избежать конфликта и… Да, она скрыла правду.
Мама оцепенела. Похоже, раньше этой женщине даже в голову не приходило, что ее могут бояться. Словно расписывать дверь церкви краской из баллончика — каждодневная обязанность респектабельного столпа общества и вовсе ничуть не странно. Потом печальным тихим голосом она произнесла:
— Но я всегда старалась воспитать своих детей честными людьми. Сколько еще лжи вы мне наговорили?
Она уставилась на меня широко открытыми, грустными глазами. Такого выражения я не видела даже в рекламном проспекте Королевского общества по борьбе с жестоким обращением с животными. Видимо, стремится набрать сочувствующие голоса. Действительно работает. Теперь я чувствую себя ужасно. Лиза слегка толкнула меня локтем: наступила моя очередь поразить маму самым большим секретом.
Но я никак не отреагировала на ее намек, ведь я вообще ничего не могу сделать.
Для мамы молчание является лучшим доказательством того, что человек осознает свою вину. Конечно же, теперь она начала болтать какой-то бред, жалеть себя. Я уже слышала подобное тысячу раз, и это
