Крестины

Ги де Мопассан Крестины

— Ну как, доктор, выпьем коньячку?

— Охотно.

Старый морской врач, протянув рюмку, смотрел, как наполняет ее до краев ласкающий глаз напиток с золотистым отливом.

Затем он поднял рюмку до уровня глаз, пропустил сквозь нее свет лампы, понюхал коньяк, взял в рот несколько капель и долго смаковал их, щелкая языком по влажной, нежной мякоти неба.

— Чудесная отрава! — воскликнул он наконец. — Или, точнее, обольстительный убийца, вероломный губитель народов!

Но где вам знать его! Вы читали, правда, замечательную книгу под заглавием Западня и все же не видели, подобно мне, как алкоголь истребляет целое племя дикарей, маленькое негритянское королевство, именно алкоголь, привезенный в пузатых бочонках, которые безучастно выгружают рыжебородые английские матросы.

Послушайте, я расскажу вам о бессмысленной и потрясающей драме, вызванной пьянством; она разыгралась на моих глазах, да, на моих глазах, неподалеку отсюда, в Бретани, в деревушке возле Пон л'Аббе. Взяв как-то отпуск на год, я поселился в загородном доме, доставшемся мне от отца. Вам знакомо это плоское побережье, где ветер свищет день и ночь в кустах дикого терновника, где попадаются огромные камни, бывшие некогда богами, которые стоят или лежат на земле, храня что-то жуткое в своем положении, обличье, форме. Мне всегда казалось, что они вот-вот оживут и двинутся по равнине медленной и тяжелой поступью, поступью гранитных великанов, или улетят на гигантских крыльях, крыльях из камня, в рай друидов.

Море замыкает там горизонт и господствует над ним, беспокойное море, полное черноголовых рифов, окруженных кипящей пеной, которые, словно собаки, поджидают рыбаков.

И люди уходят в это грозное море, которое одним движением своей зеленоватой спины переворачивает рыбачьи лодки и глотает их, как пилюли. Днем и ночью они выходят в море на утлых суденышках, отважные, буйные и пьяные. А пьяны они бывают часто. “Если бутылка полна, — говорят они, — то и риф заметишь, а если пуста, ничего не увидишь”.

Зайдите в любую хижину — и вы не найдете там отца семейства. А если спросите хозяйку, что сталось с ее мужем, она укажет рукой на угрюмое море, которое, ревя, окатывает белой слюной побережье. Он остался там навеки однажды вечером, когда хватил лишку. И старший сын тоже. У нее есть еще четверо сыновей, четверо здоровенных белокурых молодцов. Скоро настанет их черед.

Итак, я жил в загородном доме близ Пон л'Аббе со слугой, бывшим моряком, и с бретонской семьей, присматривавшей за усадьбой в мое отсутствие. Семья состояла из трех человек — двух сестер и мужа одной из них, который ухаживал за моим садом.

В тот год, незадолго до Рождества, жена моего садовника родила мальчика.

Молодой папаша попросил меня быть крестным ребенка. Я не мог отказать ему, и он занял у меня десять франков, якобы для того, чтобы заплатить священнику.

Крестины были назначены на второе января. Уже неделю земля лежала под снегом, покрытая мертвенно-белой, плотной пеленой, конца которой не было видно на этом низком и плоском берегу. Только вдали за белой равниной чернело море; оно бушевало, выгибало спину, катило волны, словно собираясь наброситься на свою бледную соседку, умиротворенную, сумрачную и холодную, как покойница.

В девять часов утра папаша Керандек явился ко мне со свояченицей, старшей из сестер Кермаган, и с повитухой, которая несла ребенка, завернутого в одеяло.

Мы тотчас же отправились в церковь. Мороз был такой, что долмены — и те могли расколоться, один из тех свирепых морозов, от ледяного дыхания которых трескается кожа и точно от ожога нестерпимо болит лицо. Я думал о несчастном младенце, которого несли впереди меня, и о том, что бретонцы поистине железный народ, если их дети, едва родившись, могут выдерживать такие прогулки.

Мы подошли к церкви, но дверь ее была заперта. Священник опаздывал.

Тогда повитуха, усевшись на одну из каменных тумб возле паперти, стала развертывать ребенка. Я подумал было, что он намочил пеленки, но она раздела его догола, да, догола, и оставила несчастного крошку, совсем голенького, на жестоком морозе. Я подошел к ней, возмущенный такой неосторожностью.

— Да вы с ума сошли! Он замерзнет! Женщина невозмутимо ответила:

— Нет, хозяин, он должен голенький ждать господа бога.

Отец и тетка взирали на это с полным спокойствием. Таков был обычай. Если нарушить его, с новорожденным случится беда.

Я рассердился, обругал отца, пригрозил, что уйду, попробовал насильно укрыть беззащитного младенца. Все было напрасно. Повитуха спасалась от меня, бегая по снегу, а тельце ребенка становилось лиловым.

Я хотел было уйти от этих дикарей, когда увидел священника, шедшего по полю в сопровождении пономаря и мальчика-служки.

Я побежал к нему навстречу и резко высказал свое негодование Он нисколько не удивился, не заспешил, не ускорил шага.

— Ничего не поделаешь, сударь, таков обычай. Они все так поступают, мы тут бессильны, — ответил он.

— Ну хоть поторопитесь! — воскликнул я.

— Не могу же я бежать, — возразил он.

Кюре вошел в ризницу; а мы остались на паперти, и, вероятно, я страдал больше, чем бедный мальчишка, который ревел на морозе, обжигавшем его тельце.