Фальшивка

Они тебя отпустили, сдались. Он бросился бегом, только бы прочь из Старого города, на бегу обернувшись, увидел пламя, вырвавшееся из окон верхних этажей. На всем пути до улицы Ребеиз – ни души. Один раз остановился и отстегнул ножны. Бросил их на кучу мусора.

Еще долго в окно влетал грохот взрывов. На таком расстоянии он не страшен. В небо над всей восточной частью Бейрута поднимались столбы дыма, озаренные полыхающим огнем, они клонились книзу и сливались в длинную темную полосу, которая, казалось, навсегда повисла над городом. Правая рука была измазана кровью, нет, кровью и грязью. Один ботинок намок. Грязь на пальто еще не высохла, на груди пятна крови, и на брюках кровь, возле коленей.

Всю одежду, кроме пальто, он сунул в мешок для мусора. Потом отчищал кровь с пальто, отмывал горячей водой, тер мылом, наконец, повесил пальто сушиться.

Засыпая, спокойно думал об Ариане, уже не долго осталось, скоро она тебя примет. Невозможно рассказать ей о том, что ты совершил, но она почувствует, она угадает, что теперь в тебе появилась новая сила и что притязания твои оправданны. А друг-араб – что ж, теперь к нему можно относиться и со снисхождением. Он спал спокойно и крепко, без сновидений, так он заключил утром на другой день.

30

Он купил туфельки ребенку, о котором даже не знал, есть ли у того имя – успела ли Ариана как-то назвать девочку, – маленькие лакированные туфельки, белые с черным, и в лавке радостно заулыбался, сунув в них пальцы. Ни нарядной подарочной, ни просто упаковочной бумаги не нашлось, а картонную коробку он решил не брать. Продавщица завернула туфельки в серебряную фольгу, перевязала зеленой ленточкой, очень даже мило.

Солнце только что село, и все-таки, едва он вышел из лавки, стальные шторы за его спиной сразу опустили. Значит, к ночи везде принимают меры безопасности, даже тут, на улице Хамра, хотя сюда долетают лишь случайные гранаты, от которых не бывает серьезных разрушений.

Утром он хватился ножа. В первую минуту просто не поверилось – настолько все, что вспомнилось, было невероятно. Завтракая в ресторане, он попытался спокойно, на трезвую голову все обдумать. Неужели он и правда ударил кого-то ножом? Это казалось чем-то призрачным, хотя все остальное – обстоятельства, место и даже все звуки вспомнились отчетливо. Единственным неопровержимым фактом было отсутствие ножа. В дурном настроении он прослушал передачу новостей – сообщали численность погибших вчера ночью, тридцать четыре, и поневоле отнял из этой цифры своего убитого, как если бы доставил его в безопасное место. Все явственней проступало чувство, которое вчера лишь мелькнуло, – что ударной волной на него швырнуло труп, придавило им, так что стало нечем дышать. Нечетко вспомнились старики, сидевшие вдоль стен подвала, они показались похожими друг на друга как близнецы, такими же, каких что ни день видел на базарах, только глаза у этих подвальных стариков были точно серая жижа, потухшие глаза, они вспомнились предельно ясно. Ни дать ни взять мумии, они же и умирают не как люди – по ним и не заметишь, что умерли. Вот тронешь – сразу поймешь, что это покойник. С минуту, не дольше, он взвешивал: не перебраться ли в другой отель? Повода вообще уехать из Ливана не было. Какое там! Здесь же снова и снова будет охватывать самодовольная радость оттого, что опять он «вмешался», отъявленное ликование поскольку он уже не просто возмущен и испытывает отвращение к тем, кто тут орудует без зазрения совести, а наконец-то и сам втайне стал одним из них, «замешанным» в дело, отчаянно заинтересованным в гибели какого-то человека. Непостижимая и неопределимая тяжесть, которая так долго пригибала к земле, уменьшилась. А все намерения относительно Арианы теперь были «нормальными», ни дерзкими, ни трусливыми. А есть ли разница, подумал он, одинаково ли безразлично тебе было бы убить мусульманина или христианина-маронита? Если тот старик был безоружен и не собирался лишить тебя жизни, то просто потому, что был уже слишком дряхлым. Здешние старики миролюбивы лишь по причине старости, старость мешает им стать подонками, как все тут.

До вечера, когда он пойдет к Ариане, не стоит уже возвращаться в отель, решил он. Зашел в кафе и взял пива. Снова поймал себя на мысли, что не прочь встретить Рудника, и сам этому удивился. Рудник – да, ему он, пожалуй, мог бы рассказать о случившемся вчера ночью. Наверняка Рудник сразу все понял бы. В то же время совсем не хотелось услышать от него какие-то оправдания своего поступка. Итак, никому не расскажет.

За углом взял такси. Наплел водителю, что впервые приехал из Германии, совсем недавно, и хочет посмотреть, где тут да что разрушено. Таксист повез через кварталы Мазра, Башора, Зукак Эль Билат, Баб Эдрис, добрались до площади Мучеников. Здесь он попросил ехать дальше, в восточную часть Бейрута, в Ас Саифи, район, где живут христиане, и затем в Ашрафие. Пообещал десятку сверху, но таксист наотрез отказался, вдруг замолчал и остановил машину, не выключая мотор. Ждал, не выпуская руль из рук, неотрывно глядя вперед на дорогу. В конце концов пришлось сказать, ладно, я вас понимаю, и попросить вернуться назад, а по дороге проехать через квартал больших отелей. Водитель мигом ожил, он нажал на газ и 'опять вскоре разговорился.

Вот и «Холидей Инн», бетонные стены словно обсыпало прыщами. Лашен попросил свернуть отсюда на Рю Фенис, но не к набережной, а взять левее. Когда они поднимались на холм, женщины, дети, старики отбегали с мостовой и жались к грудам развалин. Никого из людей Лашен не смог узнать. Проехали мимо того дома, верх его сгорел. Вход в подвал закрыт. Маленькая, ничем не примечательная дверь.

31

Нет, на такую силу любви к Ариане он уже не рассчитывал, ведь ясно отдавал себе отчет в том, что происходит износ: со смертью каждого чувства, каждого незначащего приключения отмирает способность пережить что-то вновь. И представить себе, что может быть по-другому, было просто невозможно. Выходит, теперь ты возместишь все свои потери, да еще с процентами? Вот потому, наверное, ты и держишься за эту любовь так упрямо, ведь вообще-то давно привык расставаться, бросать, выпустив из рук, никогда ни к кому не возвращаться. И заметил уже, что хочешь стереть все следы, которые ведут обратно – к Грете, к детям, к вашему дому и той местности, – так же как отбрасываешь, раздраженно отвергаешь любые вещи, если может осязаемо-реально выявиться их неразрывная связь друг с другом. И с последними остатками чувства к Грете собираешься разделаться, чем быстрее, тем лучше, пусть канут в прошлое, забудутся, как тягостная передряга. Правда, дети, да, дети омрачают своими маленькими, такими древними тенями твое чистое настоящее. На детях и сосредоточатся все воспоминания. В будущем они пусть ищут тебя, и ты не станешь от них прятаться. Он отмахнулся от этих мыслей, – все равно не разберешься, сколько ни ломай голову. Садовые ворота открыты, за ними припаркован старый «бьюик» – неприятность, такая же неизбежная, как шум стрельбы, который уже опять доносился со стороны Старого города.

Открыв дверь, Ариана положила руки ему на плечи и поцеловала в обе щеки. Он сразу заметил, что она раскраснелась – шрам ярко белел и, казалось, стал глубже. По телевизору шла реклама. А в кресле перед телевизором сидел Другой друг, сидел развалясь, широко раскинув ножищи; лишь на секунду выглянул из-за высокой спинки. Защитного цвета рубашка и темно-зеленые брюки, сегодня он их не заправил в сапоги, зато закатал почти до колен. Ариана познакомила их, Другой друг встал, на боку – пистолет в кобуре. На атаку приветливых слов ответил молчанием, но все же посмотрел с интересом, в упор. Ариана, похоже, была смущена, того, другого, представила, просто назвав по имени, а Лашена – обстоятельно: Георг Лашен, журналист из Западной Германии. Они пожали друг другу руки, Лашену стоило немалых усилий не скривиться, удержать на лице благодушную радостную улыбку. Да, вот я какой, – чепуха, на самом деле, конечно, совсем не такой, он переигрывал и от этого самому было противно, невыносимо тягостно, ничего ведь не получалось. Невольно бросил умоляющий взгляд на Ариану, и она, вместо непроницаемого Другого друга, ответила приветливой улыбкой. В довершение всего Лашен сказал: «Nice to met you»,[23] на что Ахмед небрежно бросил «о'кей», затем снова уселся в кресло. Он, конечно, далеко не желторотый юнец, каким показался Лашену той ночью.