по икрам, похожий на удар хлыста. Оскар наткнулся на кэб, я же возмущенно обернулся и увидел у себя за спиной маленькую фигуру в ливрее посыльного. Я уже собрался врезать наглецу по уху и вдруг сообразил, что на нас напал вовсе не мальчишка, а карлик. У него было крошечное, но вполне пропорциональное тело; зато голова казалась гротескной и неестественно большой. Обветренное лицо землистого цвета сплошь покрывала сетка морщин. Он держал в руке трость, которой ударил нас, чтобы привлечь внимание, и насмешливо ухмылялся. Я сразу узнал свою трость, подаренную мной Констанции в день их с Оскаром свадьбы, и догадался, что мой друг, видимо, забыл ее около стола Беллотти.
Карлик протянул трость, Оскар выпрямился и взял ее. К моему огромному изумлению, он засунул руку в карман, нашел там монету и отдал карлику.
— Ради всех святых, Оскар! — возмутился я.
Карлик схватил деньги и начал пятиться, глядя на нас и презрительно усмехаясь. Оскар забрался в кэб.
— Платить приходится не только за удовольствие, но и за боль — так или иначе, — сказал он.
— Вы его знаете? — спросил я, залезая вслед за Оскаром в кэб.
— Он работает на Беллотти, — ответил он. — Поверьте мне, он очень неприятный тип, но я его жалею за уродство.
— И что он делает для Беллотти?
— Выполняет поручения, — с тусклой улыбкой ответил Оскар.
— Отвратительное существо, — заявил я, потирая икры, которые все еще болели после нападения, которое мы ничем не спровоцировали.
— Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять, Роберт. Он уродлив и порочен, так что вы бросьте его из головы. Чем меньше мы говорим о язвах жизни, тем лучше. Подумайте о чем-нибудь приятном. Например, о том, что завтра мы с вами поедем к морю, в Бродстэрс и, возможно, я там куплю вам канотье…
Кэб покатил прочь от Найтсбридж по Пикадилли и через Сохо в сторону дома на Гауэр-стрит, в котором я снимал комнату. Когда мы подъехали к переулку около площади Сохо, где два вечера назад я видел Оскара в компании молодой женщины — незнакомки с изуродованным лицом, — мой друг неожиданно крикнул кэбмену:
— Остановись, я сойду здесь. А вы поезжайте домой, Роберт. Кэбмену я заплатил.
Он выбрался из кэба и повернулся ко мне.
— Да, Роберт, у меня есть дело в не слишком респектабельной части города, — сказал он. — Вас же мучает любопытство. Уверен, и то, и другое делает нам честь.
Глава 7
3 сентября 1889 года
Какое у Оскара могло быть дело в не слишком респектабельной части города? Он мне не сказал, а я не стал настаивать.
Поразительно, но мужчины, которые являются добрыми, истинными и верными друзьями и которых много лет связывают самые близкие отношения, тем не менее могут не иметь ни малейшего представления о любовных увлечениях друг друга.
Я хорошо знал Оскара Уайльда, но тайны его сердца тогда еще оставались для меня закрытыми.
В Париже, безоблачной весной 1883 года, когда мы с ним только познакомились, мы время от времени вместе обедали в «Фуайо», «Вуазен» или «Пайяр» — всегда за самыми лучшими столиками; мы целые часы проводили в саду Тюильри, в Лувре, на набережной Сены; мы ели и разговаривали, прогуливались и разговаривали обо всем на свете: об искусстве и литературе, о музыке и революции, о жизни и смерти и, разумеется, о любви. Но сейчас я понимаю, что, когда мы произносили слово «любовь», речь всегда шла об абстрактном понятии.
Как-то раз я признался Оскару, что в Оксфорде, когда мне было двадцать (до того, как меня оттуда исключили), я побывал у проститутки. В ответ он сообщил, что в Оксфорде, когда ему было двадцать (до того, как он получил Ньюдигейтскую премию[28]), он тоже посещал проститутку, но больше ничего говорить не стал. Я навсегда запомню, как в Париже мы с ним зашли в мюзик-холл «Эдем» — в тот вечер он познакомился и разделил постель со знаменитой Мари Агетан. Мне известно, что после той первой встречи Оскар нередко к ней наведывался, а позже, когда ее жестоко убили, сказал мне: «Я часто о ней думаю, Роберт», но что именно он о ней думал и почему, так мне и не открыл.
Уже в Лондоне я посещал бордель в Сохо, где пользовался сомнительными удовольствиями, выставленными там на продажу. А Оскар? До женитьбы, впрочем и после нее, он довольно близко дружил с несколькими актрисами. Не всех из них можно было назвать леди. Оскар отчаянно с ними флиртовал, но заводил ли он романы? Он мне как-то сказал, что «страстно» влюблен в Лили Лэнгтри[29], но больше ничего говорить не стал. Он называл ее «Лил»; целовал в губы (я сам видел); но делил ли с ней постель, я не знаю. Я совершенно уверен, что Оскар любил Констанцию, однако для меня оставалось тайной, любил ли он еще кого-то. Изменял ли жене с другими женщинами? И вступал ли в нежные отношения с девушкой, с которой я видел его на площади Сохо? Если да, называется ли это настоящей изменой? Или Оскар считал — во что я верю до сих пор, — что можно любить не одну женщину и обеим хранить верность?
Когда ранним сентябрьским утром 1889 года мы с Оскаром ехали в вагоне первого класса в Бродстэрс, он, казалось, прочитал мои мысли. Мы были в купе одни, сидели друг напротив друга, и между нами повисла тишина. Я смотрел на его усталые глаза, спрашивая себя, с кем он встречался накануне вечером и зачем, и что между ними произошло. Я думал о Констанции, которую любил, и о своем обещании ее защищать. Есть ли у нее повод ревновать Оскара? И может ли она рассчитывать на его верность? Если же нет, причинит ли ей сильную боль правда, если она ее узнает?
Я погрузился в задумчивость, обдумывая эти ситуации с разных сторон, когда сообразил, что Оскар ко мне обращается.
— Верность переоценивают, Роберт, — услышал я. — Гораздо важнее преданность — и понимание.
— Несомненно, — пробормотал я, не зная, куда может завести этот разговор.
— Возьмите, к примеру, мою мать. Такое чувство, как вульгарная ревность, было ей незнакомо. — Я кивнул, но ничего не сказал. В беседах с Оскаром я частенько кивал и помалкивал. — Моя мать прекрасно знала об изменах отца, но не обращала на них ни малейшего внимания. Перед смертью отец много дней пролежал в постели, и каждое утро женщина, одетая во все черное, с густой вуалью на лице приходила к нашему дому на Меррион-сквер в Дублине. Ни моя мать, ни кто-либо еще ее не останавливал, незнакомка поднималась по лестнице в спальню отца, садилась у его изголовья и оставалась там весь день, не говоря ни слова и не снимая вуали.
Она не замечала никого из входящих в комнату, и никто не обращал на нее внимания. Сомневаюсь, что даже одна жена из тысячи стала бы терпеть такое в своем доме, однако моя мать ее не прогоняла, она знала, что отец любил ту женщину и ее присутствие около его постели облегчает его страдания. Я уверен, что моя мать поступала благородно, не отказывая в последней радости человеку, стоявшему на пороге смерти. Я не сомневаюсь, что ее кажущееся равнодушие ни на секунду не обмануло отца, он прекрасно понимал, что она позволила сопернице находиться с ним рядом вовсе не от отсутствия любви, а потому что очень сильно его любила, и он умер с чувством благодарности и нежной привязанности к ней.
Оскар улыбнулся и смахнул слезинку со щеки.
— Неудивительно, что мы думаем о наших матерях, Роберт, не так ли? Мы едем к несчастной матери бедного Билли Вуда — матери, потерявшей свое дитя и еще не знающей об этом.
— И мы ей расскажем? — спросил я.
— Если она еще не знает, мы должны, — ответил Оскар.
— Но если нет тела…
