когда душу ее пожрали. Вероятно, опять же — бесы.
Стало быть, такими же 'бесноватыми' были и те, кто нашел способ воздействия на нее. Гораздо проще было бы напрямую сломить всю волю опального лешего, да, видно, не получалось. Другой веры Мишка Торопанишка. Сломить нельзя — можно уничтожить. Желательно показательно, чтоб ни у кого из обывателей не возникло сомнение в могуществе новой веры и ее служителей. Уничтожить лешего, уничтожить всю память предков, живших в согласии с самими собой и с Богом. Недаром большая часть народных праздников исподволь переделывается под одобренные церковью. Вроде бы традиции остались, но названия изменились. Был Pedrun paiva — День Оленя, стал Петров день. В чем разница, лишь бы праздник состоялся, лишь бы от работы отдохнуть, лишь бы повеселиться и погулять?
Да есть, оказывается, разница. Северный Бог-Олень с короной блистательных рогов над головой, кто тебя вспомнит? Леший вспомнит. Извести лешего, чтоб и памяти о нем не осталось, только, разве что, как о нечистой силе. Туда же домовых и баннушко. Туда же метелиляйненов, туда же верующих. Почва для грядущего Бога, пусть и самозванца, готовится. Только как называется смена Богов? Да и будет ли она невинной и безобидной? Не Рагнарек, тогда что? Разве Апокалипсис как начнется по отмашке, так и закончится?
Илейко лежал в русле ледяного ручья и не чувствовал холода. Вода, казалось, протекала сквозь его тело, вымывая всю скверну, вымывая зло. В голове вертелись вопросы и просились на язык. Он знал, что никто не сможет ответить на них. Но разве это так важно? Коль есть воля вопросить, значит, есть возможность, если и не найти правильный ответ, то методом исключения избавиться от неправильных.
Он поднялся из воды и только сейчас ощутил всю прохладу весеннего вечера. Зубы застучали дробь, мурашки принялись состязаться в беге на спине.
— Только огонь! — сказал лив сам себе, судорожно содрогаясь. — Только пламя способно помочь несчастному истребителю 'заклятых'. А иначе нам удачи не видать!
Когда он прибежал к месту будущей ночевки, Зараза, расседланная, задумчиво смотрела в водную гладь, лениво пережевывая какую-то жвачку. Мишки нигде видно не было, зато весело трещал горящими сучьями жаркий костер, распространяя вокруг себя живительное тепло.
4. Память Тора.
Одному идти по лесу, конечно, неплохо: можно петь песни вслух, даже дурным голосом, если другого голоса нету по жизни, в любой момент можно повернуть куда угодно, ни с кем не советуясь, можно нечаянно подвернуть ногу, или — если очень повезет — вовсе ее сломать. Тогда наступает каюк. Красота!
Вдвоем идти тоже хорошо: есть с кем словом перемолвиться, можно даже поспорить, а потом передраться со всем на то рвением. Покалечить друг друга самую малость, а далее, страдальчески помогая друг другу, забрести в логово медведицы с медвежатами. После такой встречи из логова, как правило, выходит только один, и он — медведь. Точнее, самка медведя. Медвежата уже давным-давно на верхушках сосен качаются, не мешают мамаше их защищать.
Лучше всего — двигаться втроем. Все ноги сразу не переломают, назревающую драку третий легко успокоит, да и глаз больше. Пять, если один из попутчиков по какой-то причине одноглазый, или даже шесть. Да, трое в лесу — это самое крепкое звено, даже если звеньевой в нем так и не выбран.
Илейко оценил всю прелесть путешествия втроем только тогда, когда понял, что путники его нисколько не напрягают, можно беседовать на отвлеченные темы, можно глубокомысленно молчать, можно не просто двигаться к своей цели, а еще и познавать этот мир. Причем, не просто окружающий, а тот, где быть пока не доводилось, слушая рассказы попутчиков. Ну, а тем было чем поделиться.
Понятное дело, что лошадь Зараза в качестве рассказчика в расчет не бралась — она была всенепременно лаконична: глубоко вздохнет и взгляд сделает очень выразительный. Понимай ее, как хочешь.
Сознание лива не раздвоилось и, тем более, не расстроилось. Он не приобрел привычку разговаривать сам с собой. Он оставался вполне вменяемым, даже несмотря на потрясения и убийственные испытания психики. У Илейко действительно появился компаньон, а потом и другой.
Мишка вернулся к утру, посвежевший, если такая характеристика позволительна в отношении лешего. Он присел к затухающему костру, Илейко сразу же проснулся — видать научился чувствовать чужое присутствие. А вот Зараза никак не отреагировала. В смысле — никак отрицательно. Хийси ей пришелся по ее лошадиному нраву. Лив даже в глубине души возмутился: ему-то пришлось завоевывать, так сказать, благосклонность коняжки реальными добрыми делами — ежедневной кормежкой с овсом, чисткой всего ее туловища и лошадиным маникюром, то есть, надлежащим состоянием копыт. А Мишка прошептал что-то на Заразино ухо, потрепал по гриве — и все, та скопытилась. Иначе говоря, прониклась доверием и безграничной преданностью. Знают лешие заветное лошадиное слово, да и, наверно, не одно.
Илейко не допытывался у Хийси, где тот провел ночь. Он вообще полагал, что больше Мишку не увидит, но тот снова попросился в попутчики.
— Можно мне с тобой?
В ответ лив только пожал плечами и поинтересовался:
— Тебе зачем-то это нужно? Или просто по пути?
— Я тебе пригожусь, — сказал леший.
Илейко был не против, он даже, скорее, был 'за'.
— Имущества у меня никакого нет, на игру в карты, как я придумал, мне соваться рано: сдали властям один раз, сдадут и другой. Тогда уже не отвертеться, — попытался внести некоторую ясность Хийси.
— Каким же властям? — ухмыльнулся лив.
— Так ведь не сами по себе 'заклятые' за мной гоняться начали, да, к тому же, сбившись в стаю.
— Я ведь тоже, в некотором роде, преследуем по закону, — вспомнив о своих 'кабальных' бумажках, прибранных князем Володей, сказал Илейко. — Спокойно жить и мне не удастся.
— Вот и я говорю: два сапога — валенки. Мы еще побарахтаемся, как мыши в молоке. Глядишь — и сливки взобьем, — посчитав, что человек принял его в свою кампанию, леший обрадовался. — Буду при тебе конюхом. Идет?
— Идет, — Илейко пожал протянутую руку, с кожей, отливающей синевой.
Свернув ночевку, они двинулись вдоль озера, оставив под солнцем бугорок безымянной могилы. 'Братской' назвать ее было никак нельзя.
Ливу хотелось у ближайшего истукана попросить прощения за оскорбление земли пролитой кровью. Не секрет, что в лесу деревянные, порой обросшие мхом, статуи стоят для того, чтобы принять на себя людскую просьбу. Ставили их добрые люди во имя Бога своего. Теперь-то многие и имени его не знают, полагая, что попы все самые сокровенные просьбы донесут до божественной сути в лучшем виде. Ну а те, в свою очередь, вполне возможно, что никогда не заботили себя обращением к Отцу всевышнему, довольствуясь очередным 'Хозяином', которому не было никаких дел до того, что там требуется 'рабам'.
Хийси проникся идеей и даже подсказал, где такой истукан имеется. Пока они шли, никем не тревожимые, как-то сам по себе возник разговор на совсем отвлеченную тему.
— А тебе доводилось 'заклятых' с деревень уводить? — спросил Илейко.
— Ну, так — что? — ответствовал Мишка. — На погибель их оставлять? Они же с людьми жить-то не могут, разве что до первого ужасного случая. Бесятся они, щедро оделяя окружающих злобой и ненавистью. А это, понимаешь ли, такая заразная штука. Надругается 'заклятый' над одним слабым, а отравит вокруг себя — с десяток. А в лесу он сам по себе. Живет, пока живется, да недолго. Есть, конечно, те, что к людям выходят. Не для того, чтобы жить рядом, а совсем для другого. Но это редко. В основном — забираются они в самую глушь, да и пропадают совсем. Зато хоть в момент кончины наступает у них просветленье, ибо уходит бес, забирая 'заклятье'. Поставит несчастный сейд, если топор под рукой имеется — срубит
