долго и, порой, заставляли мучиться. Сырость и распутица — не самое приятное воздействие природы на живые организмы. Если от первой делалось холодно телу и неуютно душе, когда промозглость пробирала до костей, то воздействие второй ограничивало свободу, по крайней мере, свободу передвижения.
С самого младенчества Илейко прекратил плакать прилюдно, с того момента, как начал себя осознавать. Не всегда, конечно, это удавалось. Трудно сдерживать слезы, если мама гладит тебя по голове, отвернувшись при этом в сторону. Но ее жалость проявляется в судорожных всхлипах, нет-нет, да и вырывающихся из материнской груди. И тогда приходилось кусать губы, чтоб не разрыдаться. Но слезы текут, и предательский насморк ничем не унять. Мать беззвучно рыдала, и также беззвучно плакал Илейко. Бывало, особенно в раннем детстве.
Только отец никогда не выказывал жалости. Общался, как и с остальными детишками: двумя братьями и четырьмя сёстрами Илейки. И поощрял, и даже наказывал по всей строгости. От этого было легко, потому что хотя бы так он равнялся всем остальным.
Деревня Вайкойла, где стоял дом родителей, тянулась по берегам неширокой реки Седокса. Дворов было немного, поэтому все жители, вроде бы, знали друг друга. Но совсем недалеко от Вайкойлы высилась крепостная стена Олонца, да и разных прочих деревень по берегам рек Олонка и Мегрега было предостаточно. Седокса как раз и впадала в Олонку ниже по течению. А та, в свою очередь, несла свои прозрачные воды в Ладогу.
Семья Илейки была когда-то коренной в этих местах, но однажды наступил некоторый перерыв в этой постоянной оседлости. Жили они в доме прадеда, дед же пребывал в Виелярви (Ведлозере, примечание автора), что располагалось как раз между двумя великими озерами: Онегой и Ладогой. Ушел он в свое время из-под родительской опеки.
Отец, решившись жить самостоятельно, вернулся к родным истокам, отремонтировал дом, женился и зажил, в труде и заботах строя свое семейное счастье. Был он самым младшим в семье деда, своего родителя.
Друзей у Илейки в Вайкойле не было, врагов тоже. Иногда заходили путники, зачастую совсем незнакомые, они приносили новости, изредка даже оставляли бесценную редкость: книги. Еще совсем мальчишкой, Илейко выучился грамоте. Ничто не отвлекало от учебы, поэтому отец диву давался, как легко и быстро сын освоил, практически самостоятельно, способность читать буквы и складывать их в слова.
Книг было мало, одна из них — тощая Библия, в которой пересказывались древние руны 'Калевалы', зачастую с искажениями. Так рассказал путник, следующий на поклон к Андрусовскому кресту. Потому он и отдал эту книжицу с непонятными знаками — все равно не было человека, способного прочитать неведомые буквы.
А Илейко мог: собрав вокруг себя младших сестер и братишек, он водил пальцем по неровностям страниц и, вглядываясь в загадочную вязь, выдавал рассказы про мудрого Вяйнемёйнена, бесстыдного, но незлого Каукомиели и храброго Илмарийнена. Дети слушали, открыв рты и замирали, когда чтец с хрустом переворачивал страницы. Этот хруст приводил их в трепет.
А 'Калевалу' никто в письменном виде не видел, может быть, руны ее и были нанесены где-то на каменные скрижали, но об этом на берегах Седоксы не слышали. Отец говорил, что все дело в том, что история 'Калевалы' до сих пор продолжается, поэтому легче передавать ее из уст в уста, постоянно дополняя.
Илейко никогда не был в Олонце, но знал предание, в котором рассказывалось про двух викингов, оборонявших город от врагов и павших на поле брани. Одним из воинов был выходец из этих мест, поэтому каждый олончанин считал себя потомком героя (об этом и многом другом в моих книгах 'Мортен. Охвен. Аунуксесса' и 'Охвен. Аунуксиста', примечание автора). Их с почестями похоронили вместе с волшебным мечом Гуннлоги, Пламенем битвы. Говорили, что меч снова явит себя на этот свет, когда наступит страшное время последней битвы между Добром и Злом (об этом в моих трудах 'Радуга 1' и 'Радуга 2', примечание автора). Конечно, это была примитивная трактовка предстоящего в необозримом будущем Рагнарека, где все силы Бога восстанут против сил Хаоса. Так думал Илейко, про себя пытаясь предположить, на какой стороне окажется больше людей.
Конечно, хороших людей — большинство. Но плохие — всегда на виду. Из рассказов отца, матери, странников получалось, что они зачастую встречаются только с негодяями. Просто, как потом он додумал, хорошие люди — это естественное поведение человека, его и не замечаешь. Зато безобразие надолго откладывается в памяти.
Илейке хватило времени, чтобы понять: самые злые и жестокие люди — это дети. Они не в состоянии применить к себе чужую боль, поэтому ее и не замечают. Летом зачастую приходилось отбиваться от сорванцов, набежавших с соседних деревень по каким-то своим делам. Конечно, во двор-то они не совались, но стоило только ему отправиться на берег реки купаться, как в спину, голову летели комья земли, а иногда и камни. Доставалось порядочно, и нелепое, наверно, было зрелище, когда он, не делая попыток бросаться в ответ, пытался руками отбиваться от летящей в него угрозы. Вид крови его разбитой головы тоже не смущал нападающих, даже, казалось, раззадоривал.
Спасали братья, а особенно — сестры. Они дрались с обидчиками, как чертенята, не страшась бросаться в одиночестве на целые банды мальчишек. Илейко, оказываясь за пределами своего двора, был всегда настороже, как кот в незнакомой местности. Постепенно у него выработалась способность чувствовать опасность, даже не замечая ее. И если случалась какая-то неожиданность, то он, не тратя ни мига на раздумья, сначала пытался уклониться, потом защититься, ну а уж далее — понять, что же, собственно говоря, произошло.
Время трудно остановить кому-нибудь, разве что, Богу. Илейко рос, росли его обидчики. Летом и зимой, когда доводилось, они устраивали на него настоящие засады. И теперь уж поблизости редко оказывались братья и сестры. Илейко это нисколько не смущало — он учился уворачиваться, все реже камни или куски льда оставляли на его теле синяки и ссадины. Он даже приспособился отмахиваться от летящих предметов палкой ли, или просто ладонями. Это дело побуждало мальчишек, среди которых уже было достаточно много подростков, на более радикальные меры. Однажды в него кто-то особенно рьяный бросил топор, метко, но безуспешно. Илейко топор перехватил, но возвращать обратно хозяину отказался.
— Трофей, — объяснил он. — Если не отберете, то и не верну.
Парни отбирать не стали, посчитали, что 'трофей' — это чье-то имя, поэтому связываться не решились. Принесли охотничий лук со стрелами на дичь. Если бы по-честному не предупредили загодя, может быть, и попали бы.
Илейко насторожился: отмахиваться от стрел еще не приходилось. Но получилось в лучшем виде. Просто стрелки были не самые меткие в Олонии, сила выстрелов — слабая, да и боезапаса маловато.
— Эй! — крикнул он, когда удалось на лету перехватить стрелу, а последующих не дождался.
— Чего тебе? — сразу же откликнулись парни.
— Приходите еще с луком пострелять.
Ему никто не ответил.
— Я серьезно, — снова обратился Илейко. — Только предупредите — когда, я вам все стрелы верну.
Развлечение, конечно, еще то. В него стреляли охотно, еще более охотно он отбивался. Забава сделалась всенародной. Подросшие парни, уже промышляющие охотой, имеющие способность бить птицу влет, лупили в него со всей дури, даже с нескольких луков одновременно. Илейко отмахивался, как медведь от наседающих пчел. Его никто не хвалил, хвалил себя он сам.
'Я — такой молодец', — пел он вполголоса. Птицы разлетались от греха подальше. 'Мне — все наряды к лицу', — шныряющие по своим делам деревенские коты меняли маршруты своих передвижений. 'И всех я победю', — ветер уносил последние слова хвалебного гимна далеко в поля, где отрабатывали свой натуральный продукт односельчане и односельчанки, точнее — земляки и землячки. Они замирали на миг, вытирая пот со лбов, прислушиваясь: что это было?
— Какие странные звуки порой раздаются из чрева земли! — говорил один труженик другому.
— Совершенно с вами согласен, коллега, — отвечал другой, и они вновь начинали разбрасывать навоз по полю.
Все бы ничего, угроза от злобных мальчишек — это еще полбеды. Другая половина затаилась вместе
