Флавии
От отца
С Рождеством!
И нарисована малиновка на снегу.
Бумагу я развернула легко. Внутри была маленькая книжка.
— Что это? — требовательно спросила Даффи.
— «Анилиновые краски в печати британских почтовых марок: химическая история», — прочитала я вслух.
Дорогой мой отец. Мне хотелось плакать и смеяться.
Я показала Даффи книгу, заставляя себя вспомнить, как взволнована я была, когда впервые прочитала о том, что великий Фридрих Август Кекуле, один из отцов органической химии, изначально провидел четырехвалентный атом углерода, когда возвращался домой из Клэпхема на запряженном лошадью омнибусе. Голос кондуктора объявил: «Клэпхем-роуд!» — и прервал ход его мысли, и он забыл о своем озарении еще на четыре года.
Кекуле ассоциировался с чернилами для печати, не так ли? Разве его друг Хьюго Мюллер не работал в «Де-ла-Рю»,[44] типографии, печатавшей английские почтовые марки?
Я отложила книгу в сторону. Разберусь с путаницей в своих чувствах позже, когда останусь одна.
— Это от меня, — сказала Фели. — Открывай. Осторожно, не сломай.
Я аккуратно сняла бумагу с плоского квадратного пакета, по первому прикосновению догадавшись, что внутри пластинка.
Так и оказалось: токката Пьетро Доменико Парадизи из его сонаты ля-мажор в исполнении несравненной Эйлин Джойс.
С моей точки зрения, это величайшее музыкальное произведение, сочиненное с тех пор, как Адама и Еву выставили из рая, мелодия, журчащая, танцующая и несущаяся, будто радостные атомы натрия или магния, когда они попадают в мензурку с соляной кислотой.
Фели иногда играла токкату Парадизи по моей просьбе, но только когда не злилась, так что мне нечасто доводилось ее послушать.
— С-спасибо, — произнесла я, почти лишившись слов, и увидела, что Фели приятно.
— Теперь мой, — сказала Даффи. — Мелочь, но большего ты не заслуживаешь.
Еще один плоский тонкий пакет, перевязанный бечевкой, и надпись: «Ф. от Д.».
Это оказалась стальная гравюра, приклеенная к кусочку картона и изображающая алхимика за работой посреди мензурок и графинов, лабораторных стаканов и реторт.
— Я вырезала ее из книги у Форстеров, — сказала Даффи. — Они сроду не заметят пропажи. Единственные книги, которые они открывают, — это «Библиотека бадминтона», книги по рыбной ловле, охоте и тому подобное.
— Так мило, — произнесла я. — Красивая. Я попрошу Доггера повесить ее в рамочку.
— Если они обнаружат, что она пропала, — продолжила Даффи, — я скажу им, что это ты сперла. В конце концов, зачем мне нужен вонючий старый алхимик?
Я показала ей язык.
Следующий пакет был от миссис Мюллет.
Варежки.
— Она сказала, они потребуются тебе для обмороженных пальцев.
— Разве у меня пальцы обморожены? — удивилась я, вытягивая руки, чтобы рассмотреть получше. — Немного щиплет, но выглядят они, как раньше.
— О, погоди, — сказала Фели. — Еще двадцать четыре часа, и они начнут чернеть и отваливаться. Тебе придется прикрепить крюки, правда, Фели? Пять маленьких симпатичных крюков на каждой ладони. Доктор Дарби сказал, что тебе повезло. Качество протезов за последние годы стремительно улучшилось, и ты, наверное, даже сможешь…
— Прекрати! — завопила я, поднеся к глазам дрожащие руки.
Мои сестрицы обменялись взглядом, значение которого я когда-то знала, но теперь даже ради спасения жизни не смогла бы вспомнить.
— Давай оставим ее одну, — предложила Даффи. — Она не годится для общества, когда она в таком состоянии.
У двери они синхронно обернулись, как будто соединенные в талии.
— С Рождеством! — в унисон сказали они и удалились.
Я долго лежала в тишине, глядя в потолок.
Моя жизнь всегда будет такой? — размышляла я. Всегда будет за одну секунду переходить от солнечного света к тени? От столпотворения к одиночеству? От яростного гнева к еще более яростной любви?
Чего-то не хватает. Я уверена в этом. Чего-то не хватает, но я никак не могу вспомнить, чего именно.
Я тяжело спустила ноги на пол и села. Перед глазами взорвались крошечные фейерверки, следствие многих дней, проведенных в горизонтальном положении. Я встала, непривычно хватаясь за спинку дивана в поисках поддержки. Мои ноги тряслись.
Секунду я постояла, ожидая, пока слабость уйдет; потом, плотно закутавшись в домашний халат, пошаркала к двери. Если кто-нибудь узнает, что я ползаю по дому, суровых нотаций мне не избежать.
Но коридоры пустовали. Жители деревни и съемочная группа уехали.
В вестибюле звенела привычная, обрамленная темным лаком тишина. Букшоу вернулся в нормальное состояние.
Откуда-то сверху на черно-белые плитки пола падал единственный луч солнечного света, точно попадая на черную линию, так много лет назад нарисованную Энтони и Уильямом де Люсами, дабы разделить Букшоу на два вооруженных лагеря.
Как печально, подумала я. Их ненависть пережила их.
Я двинулась по восточной лестнице, ступенька за ступенькой. Наверху я остановилась отдохнуть, взгромоздившись на последней, словно птица на ветке.
Только здесь, в верхней части дома, я почувствовала, что освободилась от давящей ноши быть де Люс. Здесь, наверху, над всеми, я как-то стала сама собой.
Просто Флавией.
Флавией Сабиной де Люс. Точка.
Через некоторое время я поднялась на ноги и неуверенно побрела к лаборатории. Прошли века с тех пор, как я была в моей святая святых.
Я сделала глубокий вдох… открыла дверь… вошла внутрь, и широкая улыбка заставила слезы выступить на моих неверящих глазах.
— Ару-у-у! — прокричала я, и мне было плевать, если меня кто-нибудь услышал. — Ару-у-у!
Благодарности,
Вновь моим редакторам Биллу Мэсси из «Орион Букс» в Лондоне, и Кейт Мисиак из «Рэндом-Хаус» в Нью-Йорке. Билл и Кейт, объединившись, были грозными хранителями дверей, пока я пребывал в 1950-х. Слова никогда не смогут выразить мою благодарность.
