реформы, словно землетрясение, поколебали основу веками налаженного горнозаводского быта. Заводы и рудники из казны перешли в частные руки, знаменитые изумрудные россыпи отдали на откуп частным владельцам. Одна за другой гасли доменные печи предприятий, усилились гонения на староверов, а «черный» люд, оставшись без работы, подался за скорым счастьем в золотую долину близ Миасса, в самоцветные угодья Ильменя, поблескивающие алмазами берега Полуденной и в платиновые разработки на Орулихе…
Наступили смутные времена. Ушла военная администрация. Горные инженеры, переведясь в гражданское ведомство, сменили военные мундиры на черное цивильное платье. А на фоне смуты и безвластья маячил призрак легкой наживы, манящий тысячи бывших работных людей в горные ущелья и бескрайние снежные просторы.
Государство, нуждающееся в золоте, лишь поощряло начинающуюся эпидемию «золотой лихорадки». Уже в 1870 году любой и каждый, кто удосужился купить лицензию, мог мыть драгоценный металл без всяких оговорок, а в семьдесят седьмом правительство и вовсе передало всю золотодобычу в частные руки.
Одними из бесконечной вереницы искателей счастья, сгинувшими где-то в лесах за Нижним Тагилом, были родители Леши Пелевина. Шестилетний мальчонка их почти не помнил — в памяти остались лишь ласковый материнский голос да смеющийся отец, положивший перед восторженным сыном крохотного серого щенка: «Будет тебе, Алешка, другом, пока мы по делам упалимся!»
Больше он их не видел. Родители уехали на промысел и пропали, не оставив ни малейшего намека о своей судьбе. Для Урала, где любой старатель знал, что упокоиться под крестом — удача, и немалая, подобная история была знакомой и привычной.
Зато Леша хорошо помнил, что произошло потом. Как спустя какое-то время после ухода родителей в их доме собрались чужие люди: они часто кивали на Алексея и невнятно толковали о его судьбе. Как он сам, перепугавшись от непонимания происходящего, забился в угол и крепко обнял серого друга по кличке Бирюш — единственное существо, нуждавшееся в тот момент в сочувствии больше его самого.
А потом в сенях гулко грохнула дверь, все разговоры враз умолкли, а дверной проем заслонил человек, показавшийся Леше огромным, словно гора. Нежданный гость какое-то время смотрел на мальчика сверху вниз, а потом присел, и сорванец смог рассмотреть визитера: крепкого, неопределенного возраста мужчину с густой темной бородой, косматыми бровями и зелеными шальными глазами.
— Ты, малой, меня не бойся,?— негромко, но внушительно бросил незнакомец.?— Брат я мамке твоей. Меня дедом Колываном зовут, будешь со мной жить?
— Без Бирюши не пойду никуда…?— тихо, но непреклонно буркнул Леша.
— Верно,?— кивнул дед Колыван.?— Друга бросать — последнее дело.
Мужчина протянул руку и погладил щенка. Тот радостно взвизгнул и ласково лизнул ладонь гостя. Моментальное единение человека и собаки наполнило Лешину душу безграничным доверием к родственнику, и он, более не задумываясь над странностями бытия, встал и начал собираться в дорогу.
Впоследствии он никогда не жалел о решении пойти за дедом Колываном. А последующие двадцать лет неразрывно связали двух столь непохожих, но безгранично близких друг другу людей.
Дед — если можно назвать дедом мужчину, разменявшего пятый десяток — был человеком странным и, наверное, даже удивительным.
О своем прошлом он почти не рассказывал. Всегда мрачноватый, суровый и немногословный, он ведал обо всем, что было и есть на Урале. Знал и об охоте, и о старательском деле, и об обычаях и законах; хаживал по Уралу — от вогульских стойбищ вверх по Оби до киргизских степей за Оренбургом, от села Абатского на Тобольском тракте до самого Соликамска. На равных говорил и с начальством, и с голытьбой, и с каторжанами. Святое писание помнил так, что священники его сторонились, в доме держал великое множество книг на разные темы. Жил охотой и рудным промыслом, а в доме — маленькой заимке близ села Никито-Ивдельское, только зимовал, да и то не всегда. Деньги у старика водились: однажды Леша видел, как дед Колыван расплатился за новое ружье старинным тяжелым золотым червонцем.
Пока Леша не вошел в возраст, дед оставлял его на заимке под присмотром древнего старика- мансийца, верного Колывану, словно раскольник — двоеперстию. Однако едва мальчишке минуло восемь лет, дед стал брать его с собой в путешествия. Поначалу ходили недалеко, но с годами обошли весь Урал. Видали и долины горных рек, ведущих в Пермскую землю, и бесконечные заснеженные леса на севере, и шумный Екатеринбург, а после и юг, где отступали прочь леса и начинались бескрайние, дикие башкирские степи.
Урал не зря называли краем странным и удивительным. Он словно являлся границей всего: русских земель, обитаемого мира, христианского бога. Здесь заканчивались сказки о сером волке и Иване-дураке и начинались легенды о мастерах-камнерезах и подземном змее — полозе. В этих краях богатством считали не горсти отчеканенных монет с ликом правителя на орле, а россыпи самоцветных камней и струящийся сквозь пальцы золотой песок. Эти места меняли саму людскую суть: пришедшие сюда люди либо принимали суровые первобытные законы, либо растворялись в просторах лесов и гор без следа. Разделяя пространство, эта граница отделяла и исконные русские ценности — землю и волю, от ценностей уральских — мастерства и терпения.
Очень быстро Леша усвоил первый урок деда Колывана — люди уважают тех, кто помощи не просит, но сам всегда может ее оказать. Фарт вообще считался на Урале ресурсом более важным, чем золото.
Многоснежные зимы старик и юноша просиживали на далекой ивдельской заимке, глядя, как переливается в небе, словно дивная восточная ткань, северное сияние. Коротая долгие вечера, дед Колыван рассказывал Леше о том, как велик мир за пределами Урала: о том, что он видел за прожитые годы, что слышал от умных людей и прочел в книгах. Школы Пелевин не знал, грамоту выучил по Новому Завету, арифметику — пересчитывая патроны, а остальные науки пришли к нему с рассказами Колывана о повадках зверья, о том, как ориентироваться по положению звезд на небе, и о том, по каким признакам искать в земле железо, медь или золото.
— Только надобно ли тебе это? — рассудительно произнес дед, поглаживая Бирюша, вымахавшего в трехпудового желтоглазого, похожего на крупного волка, пса.?— Золотом человек не счастлив, а болен. Взять хотя бы Сюткина Никифора — отрыл он в сорок втором годе на Царево-Александровском прииске, что возле Миасса, золотой самородок больше чем в два пуда весом. Смотрителя прииска тогда орденом Святого Станислава пожаловали, управляющего промыслом — премией в размере годового жалованья. Сюткину же сообразно Своду Законов выплатили награду больше чем в тыщу целковых, да еще и вольной пожаловали. Ему б тот капитал к делу пристроить, а он пошел себе в разнос, запил, закуролесил, порот был прилюдно… Когда видал его последний раз, он пьянющий по улицам шлялся да что-то про дорогу в облака распевал. Помер молодым — вот и все его счастье. А возьми Якова Коковина. Мастер из наипервейших, столица его уважала, а как попал ему в руки тот изумруд, что по весу «фунтовым» прозвали,?— и кончился человек, лишь только богатства коснулся. В тюремной камере руки на себя наложил, а изумруд сгинул неведомо куда…
Иногда они ходили на лыжах к вогульским стойбищам — менять меха на порох и на капканы. Насмотревшись на их жизненный уклад, в рассказы Колывана, что манси некогда славились как могучие воины, наводившие ужас на русских поселенцев, Леша уже почти не верил, но старику не перечил. Несколько раз останавливались ночевать в вогульских чумах, где правая сторона жилища — мужская, левая — женская. Спали на лежаке из еловых веток, укрывшись оленьими шкурами и греясь от чувала, стоящего на женской половине.
— Главного шеста не касайся,?— учил Колыван Лешу.?— Кутоп-юх они его называют. Священным у них считается. Вроде как центр мира у древних эллинов.
Прочитав наставление, дед отвернулся и спокойно уснул, а Лешка, опасаясь даже невзначай зацепить треклятый шест, проворочался полночи без сна и впредь всеми правдами и неправдами ночевок в стойбищах пытался избегать. Хотя после того, как однажды Колыван с Лешей спасли пять мансийских семей в отрогах Чистопского хребта, отказываться от подобной чести стало затруднительно.
По неведомой Леше причине Колыван избегал посещать города. Первый визит в человеческий муравейник совпал с днем рождения подростка: летом 1876-го свое двенадцатилетие Пелевин отметил в
