Сантос снял рубашку. Девушка с улыбкой ждала. Оглянувшись на дверь, он принялся стягивать брюки. Приблизился к кровати. За ее высокой спинкой звякнул металл и раздалось как будто птичье клокотанье. Он заглянул за кровать. Из просторной клетки на него взирал налитыми кровью глазами огромный петух, сидевший на цепи. Он был страшен. Его оперенье отливало бронзой, а оправленный в сталь клюв поражал размерами.
Девушка потянула парня за руку. Он лег рядом. Ее нагое тело было ярко-желтым – цвета чистой латуни.
Ла Тунь с интересом разглядывала татуировку, водя холодным детским пальчиком по его коже, но не позволяя стянуть с себя одеяло. Они долго мучили друг дружку губами, а потом руками. Наконец ему удалось отбросить одеяло. У прекрасной китаянки не было ног до колен. Ошеломленный Сантос хорошо разглядел, что обе культи были гладко скруглены, без каких-либо признаков швов и шрамов, и так же красивы, как и другие части ее тела. Ничего более прекрасного в своей жизни Сантос не встречал. И когда он это понял, голова его пошла кругом.
Но главное потрясение ждало его впереди. Под нарастающий клекот петуха Ла Тунь позволила ему убедиться в том, что обладать ею Сантос не сможет: у нее ничего не было.
Сантос сглотнул что-то сухое, будто пепел. Он вдруг понял, что влюбился в эту девушку странной и страшной любовью.
Она нежно привлекла его к себе и прошептала: «Ты у меня первый».
Он понял, что еще миг – и он потеряет сознание. От счастья.
Вечером Полковник вызвал Сантоса в сад и, задумчиво посасывая папироску, рассказал историю прекрасной китаянки.
Отец ее был вор, сгинувший в лагерях, а мать – гулящая баба, по пьянке погибшая под колесами поезда. Ла Тунь такой и родилась – без ног и всего остального. Шлаки выводилась через кожные покровы, поэтому девушку приходилось мыть раз десять-пятнадцать на дню. В детстве ей нравилось звучание слова «латунь» - и оно стало ее прозвищем. При ней Полковник никогда не ругался и не ботал по фене. Жил опрятно и скучно, и единственной его любовью была прекрасная китаянка, в уродстве которой он видел умысел Божий. Вечерами он поднимался в потайную комнату, включал яркий свет и усаживал обряженную в черный бархат и атлас златокожую девушку в кресло с высокой спинкой. Он просто любовался ею, она отвечала ему улыбкой, поигрывая алой розой, которую он приносил ей в подарок.
Девушку стерег злой петух, с цыплячества скормленный сырым мясом и способный одним ударом своего чудовищного клюва размозжить голову, что зверю, что человеку.
- Уходить просто так теперь тебе нельзя, - со вздохом заключил Полковник. – И лежать бы тебе здесь… - Он бросил окурок на землю, в которой должен бы лежать Сантос. – Да она отпросила. Угораздило тебя ей понравиться… - Усмехнулся. – Первая любовь, как говорится.
Он поморщился.
Сантос тоже бросил окурок, который лег рядышком с первым, и сипло ответил:
- Лучше тут лежать, чем без нее жить.
И впервые в жизни оба не поняли, ложь это или правда.
- Смотри парень, - процедил сквозь железные зубы Полковник. – Если что, Бог тебя накажет.
Милиция вломилась в дом Полковника под утро, когда вся его команда была уже готова к выходу на дело. Биксу, загородившую путь на лестницу, убили выстрелом в упор. Бандитов кого перебили, кого повязали. Сверху принялся стрелять Полковник, который обычно не брал в руки оружия. Ему ответили из многих стволов.
Когда милиционеры, выбив дверь, ворвались в потайную комнату, золотая девушка лежала на черном покрывале с улыбкой на устах, алой розой во рту и ножом в сердце. Видно, Полковник, всегда говоривший, что не выдаст свою девочку докторам для опытов, милосердно прикончил ее.
Самого вора нашли истекающим кровью в конце сада. До больницы он не дотянул.
Сантос опустился на корточки рядом с кроватью, на которой лежала Ла Тунь, и зажмурился до боли в глазах. Быть может, вдруг подумал он, и не было, и не могло быть во всей его жизни чувства выше, чем любовь к девушке, которой он не мог обладать.
- Эй, капитан, все тип-топ! – крикнул один из офицеров. – Что тут за клетка, а?
Оттолкнув его руку и пьяно шатаясь, Сантос кое-как выбрался во двор. Перед глазами плыли черные, золотые и алые пятна, все никак не складывающиеся в картину, и он застонал от бессилия и даже не услышал угрожающего клекота огромного петуха с обрывком железной цепи на шее, который вдруг взмахнул крыльями и обрушился на него сверху. Откуда обычно приходит Бог, чтобы прекратить человеческие мучения чудовищным ударом стального клюва…
Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю.
(Откр. 3:19)
Откуда он взялся, никто не знал. Однажды, когда на рынок привезли картошку, он подошел к грузовику и молча подставил спину. Пьяница и известный обормот Люминий, подрядившийся разгрузить машину, бросил на него мешок, мужчина чуть присел, выправился и пошагал к складу. Через пять минут вернулся, и Люминий снова с размаху опустил на него мешок. Проводив молчуна взглядом, Люминий крикнул хозяину: «Давай сюда все свои машины! Все разгрузим!» Хозяин согласно кивнул. И Люминий, дождавшись возвращения нечаянного помощника, швырнул ему мешок с картошкой. «Тащи давай! – закричал он весело. – Вон сколько желающих!» Молчун безропотно таскал мешки, Люминий кидал. А вечером, спрятав в карман толстую пачку денег, протянул помощнику несколько купюр:
- Все по-честному, можешь не считать. Пришлось заплатить шоферам за простой – не очень-то мы спешили. Как тебя звать-то? Имя у тебя есть? Без имени человек говно. Ну, так как?
Мужчина – огромный, широкоплечий, костистый – поднял изрезанное шрамами лицо и, глядя поверх Люминиевой головы, сказал:
- Говно.
- Ну да, – кивнул обормот. – И пахнешь подходяще.
Потому-то и прозвали его вскоре так – Бздо: пахло от него немытым телом, нестиранным бельем, да и изо рта разило как из братской могилы. Он поселился в дырявом вагончике, где даже пауки стеснялись жить, – спал в узком ящике голышом на битом бутылочном стекле, жрал что придется и держался от женщин подальше. С раннего утра до позднего вечера таскал мешки, ящики и коробки, подметал и выносил мусор – словом, не гнушался. И при своем росте и огромной физической силе был Бздо безобиден и даже чуть ли не робок. Однажды крикливая стерва Скарлатина в гневе плюнула ему в миску с какой-то бурдой – он и глазом не повел, съел как ни в чем не бывало. Мальчишки крали у него сигареты и бросались камнями, твердо зная, что ни красного слова, ни леща им за это не будет. А горбатая старушка по прозвищу Баба Жа даже умилялась, глядя, как он пьет воду с руки: «Как индеец какой-нибудь», подразумевая, конечно, индийца.
Поначалу считали, что мужик немой, но вскоре выяснилось, что говорить он умеет, но только не своими словами. Отвечая, он лишь повторял какое-нибудь словцо собеседника, а поскольку зачастую единственным его собеседником был городской сумасшедший Шут Ньютон, любивший рыться в библиотеке, то и слова Бздо повторял все заковыристые: карфагеняне, перформанс или даже коридор (тогда как почти все нормальные люди говорили «колидор»). Мужики бились об заклад, что вонючее чучело ни за что не выговорит слово «превысокомногорассмотрительствующий», но Бздо без усилий справился с этой задачкой. Нипочем ему были и слова вроде «гиппопотомонстросесквиппедалиофобия» и уж тем более «параскаведекатриафобия», продиктованные ему из книжки. Одни слова он любил – например, «голубчик» или «лесопилка», а других как будто побаивался – лицо его гасло, когда он слышал слова «трактор», «ризеншнауцер» или «Русь». Читать же, писать и считать он то ли не умел, то ли не хотел из упрямста или хитрости.
