перекресток, Нил, судя по всему, еще решал, куда ему свернуть – направо или налево, наконец закладывал такой крутой вираж, что мы пролетали мимо припаркованных автомобилей практически по разделительной полосе, если бы он взял хоть на волос правее – на волос, иначе не скажешь, – мы бы точно убились.
после того как машина выравнивалась, я каждый раз произносил нечто нелепое типа: «ебать мой хуй!», Брайн смеялся, а Нил гнал дальше – и опять без ожесточения или воодушевления или сарказма – просто вперед, и я понял: так надо, это его ринг, его ипподром, это было святое и необходимое.
круче всего было у Сансета, мы летели на север к Карлтону. дождь усилился, похерив как видимость, так и сцепление с дорогой, повернув с Сансета, Нил готовился к следующему виражу на полной скорости, просчитать все требовалось за долю секунды, за один взгляд, левый поворот на Карлтон – и мы уже на месте, до дома Бранна оставался один квартал, впереди нас двигалась машина, две шли по встречной. Нил должен был пропустить их, но тогда бы ему пришлось притормозить, влиться в поток – нет, это не для Нила, он пошел на обгон, и я поймал себя на мысли, что мне уже все похую, действительно – до пизды. это все, на что способен мозг в такой ситуации, два автомобиля неслись друг на друга, лоб в лоб, свет фар от встречного уже залил мое заднее сиденье, я так понимаю, в последний момент водитель встречной машины сбавил газ, и мы проскочили, на волосок, должно быть, на это и рассчитывал Нил. мы проскочили, но это было еще не все. теперь мы шпарили на огромной скорости, а впереди, с бульвара Голливуд, медленно выворачивал другой автомобиль, перекрывая нам левый поворот на Карлтон. я навсегда запомнил цвет этого авто – темно-синее древнее купе, угловатое и твердое, как стальной кирпич на колесах. Нил крутанул баранку влево, мне показалось, что мы сейчас протараним купе прямо по центру, это было очевидно, но каким-то образом траектории движения нашего автомобиля и темно-синего крокодила не пересеклись… мы снова проскочили на волосок, наконец Нил припарковался, и мы выбрались на волю. Джоан подала нам ужин.
Нил слопал все, что ему принесли, и большинство из того, что причиталось мне. на столе было немного вина, нянькой к своим отпрыскам Брайн нанял сверхинтеллигентного молодого гомосека, которого я хватал за задницу, когда он проходил мимо, ему это нравилось, я думаю, он впоследствии связался с какой-нибудь рок-группой или покончил с собой, ну, что-то в этом духе.
мы тогда долго просидели, выпивая и болтая с Нилом, гомик все пытался поговорить о Хемингуэе, как-то приравнять меня к нему, пока я не попросил его заглохнуть, тогда он поднялся наверх проверить малыша Джейсона. а спустя несколько дней после этого вечера мне позвонил Брайн.
– Нил умер, – сказал он.
– блядь, не может быть!
Брайн рассказал мне кое-какие подробности и распрощался, вот так вот.
все эти путешествия, вся керуаковская писанина, тюрьма – и что? все только для того, чтобы подохнуть в одиночестве под холодной мексиканской луной? одному? вы понимаете? представили себе эти жалкие ничтожные кактусы? Мексика плохое место не потому, что угнетает, Мексика – это просто плохое место, представили себе этих обитателей пустынь? этих лягушек, рогатых и простых; змей, как мозговые извилины, ползающих, замирающих, выжидающих – безмолвных под немой луной, рептилий и прочих, как они таращатся на бездыханного парня в белой футболке, запорошенного песком.
эх, Нил, он обрел свой путь, безобидный шебутной пацан остался лежать под насыпью мексиканской железки.
в тот единственный вечер, когда мы виделись, я сказал ему:
– Керуак написал все твои главы, я уже пишу последнюю.
– валяй, – согласился он. – пиши, конец.
лето там длиннее, где висят самоубийцы и мухи жрут куличики, он – знаменитый уличный поэт 1950-х и все еще жив. я бросил пустую бутылку в канал, мы в Венисе, Джек окопался здесь на неделю, через несколько дней ему где-то читать, канал выглядит странно, очень странно.
– глубины только-только, чтобы утопиться.
– да, – хрипит Джек киношным голосом крутого парня из Бронкса. – ты прав.
в свои 37 он уже седой, нос крючком, горбится, энергичный, испитый, мужественный, очень мужественный, легкая еврейская улыбка, возможно, он и не еврей, я его не спрашивал.
он знает всех, он обоссал ботинки Барни Россета на одной вечеринке, потому что ему не понравилось, как тот высказывался. Джек знает Гинзберга, Крили, Ламантию и прочих и прочих, и теперь он познакомился с Буковски.
«…да, Буковски навещал меня в Венисе. вся морда в шрамах, плечи опущены, выглядит очень измученным, много не болтает, а когда начинает высказываться, то городит чушь, банальность, ни за что не подумаешь, что он написал все эти книжки стихов, правда, он слишком долго служил на почте, деградировал, там сожрали его душу, чертовски досадно, но вы знаете, как это бывает, но он еще держится, храбрится, ну, вы понимаете…»
Джек знает суть вещей, смешно, но действительно, люди не заслуживают большого внимания, да, я понимаю, все это бессмысленный треп, но знаете, как это смешно слышать, когда сидишь у канала в Венисе и пытаешься спастись от жуткой похмелюги.
он листает книгу с фотографиями поэтов, меня нет в этой книге, я поздно начал и слишком долго жил в одиночестве и хлестал дешевое винище, они-то всегда считали, что отшельничество – это болезнь, наверное, они правы.
он листает книгу, господи, какой маразм – сидеть здесь, изнывая от похмелья над тихими водами канала рядом с Джеком, разглядывающим книгу, я вижу пятна солнечного света, носы, уши на глянцевых страницах, и хотя мне наплевать, но я думаю, что надо бы поговорить о чем-нибудь, я не умею складно болтать, так что ему приходится за двоих, так и сидим, канал переполнен тоской.
– пару лет назад у этого парня съехала крыша… а этот хотел, чтобы я отсосал у него за то, что он издаст мою книгу.
– ты согласился?
– я? да я его так отмудохал! вот этим!
он демонстрирует мне свой бронксовский кулак.
я смеюсь, он приятный малый и живой человечище, каждый мужик боится показаться педиком, я уже устал от этого, может, нам всем следует стать гомиками и расслабиться? многие боятся выступать против гомосеков, многие – против левых, мне насрать, к чему это приведет, я знаю только одно – многие боятся.
Джек не пгилушка. за последнее время я перевидал много интеллектуалов, и меня утомляют изощрения их интеллекта, потому что если только они открыли рот, то должны непременно изречь нечто великое, я устал бороться за каждую пядь пространства для разума, поэтому-то я сторонился людей так долго, и сейчас, окунувшись в людскую массу, понимаю, что должен вернуться в свою пещеру, есть другие вещи помимо разума: есть насекомые, есть пальмы, есть перечницы, и в моей пещере будет перечница, как смешно.
люди всегда предадут вас.
никогда не доверяйте людям.
– всей этой поэтической возней заправляют педики и левые, – проговорил Джек, уставившись в канал.
в его словах есть доля правды, той, о которой и спорить противно, не знаю, что с этим делать, естественно, я в курсе, что в этой игре вокруг поэзии что-то не так, – книги самых знаменитых всегда такая скукотища, включая Шекспира, значит, и тогда творилось то же самое, а?
я решил подбросить Джеку еще какого-нибудь дерьмеца.
– помнишь, был поэтический журнал? не знаю, то ли «Монро», то ли «Шапиро», сейчас это такой отстой, что я его больше не читаю, так по этому поводу вспоминаются строчки Уитмена: «чтобы существовали великие поэты, у них должна быть великая публика», что ж, я всегда считал Уитмена более великим поэтом по сравнению с собой, но сегодня, я думаю, эту строку следует читать наоборот: «чтобы иметь великую публику, нужно иметь великих поэтов».
– да, это так, все правильно, – отозвался Джек. – недавно на какой-то пьянке я повстречался с Крили и спросил его, читал ли он Буковски. он замкнулся наглухо, не хотел отвечать мне, короче, я думаю, ты понимаешь, о чем я толкую.
