Как можно прочесть меж строк этого сообщения, оно обвиняет наследника, оказавшегося не в состоянии защитить форпосты Запада от невероятнейшей, невообразимейшей волны нового арабского натиска. То, что Арам Мансур был не самым подходящим для организации обороны человеком, не удивительно, если принять во внимание, насколько беззаботно он относился к завоеванным позициям и к своей личной ситуации. А если еще учесть, что случай наградил его таким именем — Мансур и вдобавок фамилией Альмохад, то его участие, даже мысленное, придало бы крестовому походу против неверных известную пикантность.
По правде говоря, выбор другого наследника тоже мало бы что изменил. Когда Тобиас Ласнер-Эггер скончался, французы были еще в Алжире; англичане, хотя накануне покинули зону Суэцкого канала, продолжали сохранять свое присутствие в различных уголках мира; так что едва ли можно было предвидеть, что в столь недалеком будущем все эти бастионы западной роскоши и западного престижа окажутся унесенными потоками золота, текущего из глубин Персидского залива.
Речь тут, разумеется, идет о личных разногласиях. Нетрудно понять, что многие так и не смогли примириться с тем, что Арам Мансур, хотя вовсе и не добивался этой привилегии, стал одним из владельцев вышеупомянутого концерна. Только правомерно ли обвинять его в утрате ключевых позиций? А главное, забывая при этом упомянуть о выдающихся способностях, обеспечивших ему успех в другой сфере?
Нам все же кажется, что на некоторые вопросы ответ получить невозможно. Почему такой прирожденный игрок, как он, каковым он оставался всегда, ничего не предпринял, чтобы овладеть инициативой в такой партии? Не считал ли он, что участвовать в ней ниже его достоинства? Гордыня некоторых шахматных чемпионов хорошо известна. Или, может быть, напротив, он считал себя неспособным? Либо попросту не смог заинтересоваться тем, что происходило у него на глазах? Здесь начинается загадка персонажа. Совсем малая толика загадки. С ним все превращается в проблему. Сопровождать его — значит идти рядом с ним и быть вынужденным в конечном счете, когда наступит ночь, расстаться с ним, не сумев вытянуть ни слова объяснения.
То, что он принял подобное наследство, не задумываясь о риске не выдержать груза, не вынести налагаемых обязанностей, можно объяснить тем, что игрок, у которого игра действительно в крови, не склонен отказываться ни от своей ставки, ни от благорасположения богов. Тем более чемпион столь исключительного класса, для которого, помимо всяких стратегий, механизм везения имеет гораздо больше значения, чем выигрыш. Тактика Арама Мансура всегда считалась более или менее непредсказуемой, он слыл игроком упрямым, иногда яростным, но совершенно невозмутимым перед публикой и камерами, как если бы в момент анализа своей позиции и обдумывания далеких путей к благоприятному исходу находился в состоянии гипноза. Challenger[5] высочайшего класса, причем осознающий, что он представляет собой в состязании двух миров. Привыкший держать в напряжении миллионы supporters.[6] Прекрасно осведомленный о том, что всякий раз, когда он появлялся в Маниле, Рейкьявике и других местах, у bookmakers[7] Нью-Йорка и Лондона его имя становилось объектом колоссальных пари. Нет, такой человек не склонен удивляться тем сюрпризам, которые судьба держит для него в своих запасниках. Отказаться от наследства — то, что оно было огромно, казалось ему, очевидно, второстепенным — значило бы, согласно его глубоко личной манере видеть вещи, настроить против себя судьбу, изменить своему везению, которое ему никогда не изменяло. Во всем мире не найдется игрока, который бы рискнул внести хоть малейшее разногласие в свои взаимоотношения с везением.
Однако вернемся к Тобиасу Ласнер-Эггеру. Удивительно все-таки, что этот стреляный воробей, этот старый хитрец, не сумел всего этого предугадать, с самой первой своей встречи с Арамом поддался наваждению, попался в ловушку тогда еще незрелого гения. Тем более что уж на него-то, на протяжении всей своей долгой жизни повидавшего вереницы великих и малых, настоящих и поддельных гениев, накинуть лассо, очевидно, было нелегко.
Потрясение это, по словам свидетелей, произошло молниеносно — в ходе совсем короткой встречи, за которой не последовало никаких других, — во время единственной партии, сыгранной Тобиасом с этим юным незнакомым мальчиком, в ту пору еще ни разу не покидавшим Европы. Во время той первой и единственной проигранной партии из всех когда-либо затеянных этим старым, увенчанным лаврами первопроходцем гостиничного предпринимательства. Наверное, потом он не раз вспоминал о ней. Часами размышляя, анализируя свое поражение и возвращаясь к каждому сделанному тогда ходу, недоумевал, как он, великий Тобиас, мог допустить, чтобы его обыграл ребенок. Малыш, которому не исполнилось и тринадцати лет. Малыш, выступавший тогда на сцене миниатюрного театра при отеле «Ласнер-Эггер» в Баден-Бадене в одном из номеров, поставленных иллюзионистом, который приобрел некоторую известность в Баден-Вюртемберге и был нанят дирекцией отеля для развлечения в свободные послеобеденные часы нескольких богатых курортников перед тем, как они присаживались отдохнуть за игорными столами в казино либо шли дремать в какую-нибудь ложу.
Событие, чреватое последствиями и, вероятно, наполнившее старца неведомым, никогда ранее не испытанным чувством. Чувством поражения. Самым худшим было то, что ребенок поставил мат без какого бы то ни было видимого усилия — как если бы само собой разумелось, что партия должна закончиться именно так.
Да, это случилось в Баден-Бадене, куда Тобиас до этого не заглядывал уже многие годы, причем в 1938 году, когда сложился тот политический климат, который в нашем сознании ассоциируется прежде всего с истерией и словесным бредом.
Остановимся на мгновение, чтобы как следует запечатлеть сцену в нашей памяти. Состоялась она, к счастью, без свидетелей, в маленьком, экстравагантном — и, как сказали бы некоторые, «предназначенном судьбой» — будуаре в стиле рокайль, выходившем на оранжерею. Если бы это поддавалось проверке, то следовало бы обратить внимание на одну деталь: по некоторым утверждениям, после смерти великого человека, в момент, когда процесс, начатый законными наследниками, вроде бы заканчивался компромиссом, Арам Мансур приказал закрыть вышеупомянутый будуар, запретив входить туда кому бы то ни было, а ключ забрал себе. Возвращался ли он туда когда-нибудь? А в промежутке была война, поражение Германии, годы, в течение которых он, чтобы выжить, перепробовал в Нью-Йорке почти все профессии, прежде чем шахматы сделали его знаменитым и позволили ему объездить весь мир. Сохранило ли для него это место на карте странствий особую значимость? Это подтверждало бы, что он в полной мере отдает себе отчет, что за ставка была тогда разыграна в течение всего нескольких минут. Молниеносная партия, которую, раскинь он хоть немного мозгами, напряги он свой рассудок, должен был растянуть, а не вести так стремительно к роковой развязке.
Лишь один раз Арам Мансур согласился открыть эту дверь чужим людям. Речь шла о специалистах по художественной фотографии, собиравших документы для книги, посвященной «метаморфозам» стиля барокко в том его варианте, который наблюдается в гостиничной архитектуре. Это происходило в тот самый момент, когда престиж Мансура как чемпиона межзональных турниров был по-прежнему весьма высок, в момент, когда кое-кто все еще надеялся, что он опять займет свое место в международных соревнованиях. Несколькими годами раньше его уход потряс весь шахматный мир и восстановил против него ту Америку, которая его приютила, а потом единодушно стала упрекать в том, что он уклонился от борьбы, начатой против советской монополии в этой сфере. И конечно же за клише с его изображением американская пресса в ту пору выложила бы весьма круглую сумму. А поскольку он отнюдь не жаждал превращаться в мишень для аппаратов вышеупомянутых фотографов, то показываться им не стал и дал управляющему наказ пустить их совсем на немного, во время всех их упражнений не спускать с них глаз, не позволять ничего трогать или передвигать, — в особенности тот круглый столик, за которым состоялась партия, имевшая столь большое значение для обоих партнеров, столик со сталактитовой окаемкой и золотистыми красновато-коричневыми ракушками-бархотками, — а по истечении отведенного срока сразу же выпроводить и закрыть за ними дверь.
Они, кстати, оказались честными профессионалами, а вовсе не подозрительными paparazzi.[8] Автор будущей книги получал от своих помощников хорошую информацию и работал целенаправленно. Все уехали, оставшись в полном восторге от этой разностильной вакханалии форм и от всех этих гигантских раковин, застигнутых в момент зевка, либо… желудочной спазмы!
Так что именно в этом обрамлении Арам нанес старому борцу его первое в жизни поражение. И надо
