показалась фантастически тяжелой. Звонил мой пропавший приятель Рафик, работающий тапером в ресторане «Сказка», где грубо пируют по вечерам мелкие криминальные элементы и вокзальные шалашовки. Он деликатно напрашивался в гости, а проще говоря, хотел провести со мной ночь. В другой раз я непременно бы отказал в гостеприимстве, но сегодня был рад любому существу, согласному разделить мое одиночество — так утопающий хватается за каждую соломинку — только бы не остаться наедине с самим собой, жутким чудовищем Андреем Найтовым: Рафик уже через полчаса сидел в моей гостиной, протянув ноги к камину. Как обычно, поддавший после рабочего дня, розовый и благостный, в узких полосатых брюках, в белом пиджаке, красная рубашка с бабочкой: Он благоухал ресторанными испарениями, и карманы его были набиты мятыми банкнотами (количество его чаевых точно отражало рост российской инфляции). Раф притащил с собой сумку с остатками пиршества кавказской свадьбы, которую он обслуживал. Мы выпили водки, закусили холодными ромштексами и ударились в воспоминания о бурных мужских сатурналиях на лодочной станции прошлым летом.
Те сборища носили криминальный характер, поскольку за мужскую любовь можно было запросто угодить за решетку или в психушку. Мы чувствовали удары гомофобии, но тем доверительнее были наши отношения в субкультурном братстве, в шутку нареченном «Клубом Сталина» — во времена диктатора сексуальное инакомыслие приравнивалось к политическому, и именно кремлевский горец внес в закон пресловутую 121 статью. Компания на лодочной станции собиралась разношерстная — актеры, музыканты, адвокаты, врачи, водители трамвая, просто безработные и даже священник. Все друг друга знают в маленьком городе, а это была модель настоящего равенства.
Как-то к нам на огонек пьяный Рафик притащил ответственного работника городской мэрии, и расслабившийся чиновник набросился на меня как медведь со словами: «Я тебя хочу!» Позже мы встретились в более официальной обстановке на вечере городской интеллигенции, и он не признал меня, повернулся спиной — я еще никогда не встречал таких рекордных задниц, можно было подумать, что в штанах спрятана пуховая подушка.
Уставшие от игры в прятки, от косых взглядов сослуживцев, ходящие под дамокловым мечом безнравственного закона, оскорбленные и заплеванные, мы перевоплощались с наступлением сумерек на забытой лодочной станции, просто болтали, смотрели видеофильмы, выпивали. Но в том мире существовало только изменение состояний («измененные» — так наркологи называют подкрепившихся алкоголиков), но какие глаза цвели вокруг! Лодочная станция глядела горящими окнами на пустынный пляж с шезлонгами, тентами, обрывками газет и пустыми бутылками, а в окнах потустороннего мира гримасничали мои арлекины, и сквознячок смерти сдувал со стола разметанные листы этой рукописи. Было много театрального, хотя мы ничего и не знали о кэмп-культуре. Рафик, например, любил мерить женскую одежду и очень талантливо гримировался. Я иногда надевал короткую кожаную куртку, фуражку с орлом, рваные джинсы и высокие ковбойские сапоги. Священник, отец Арсений, снимал свою рясу, под которой полыхала экзотическая шелковая рубашка с попугаями и спортивные белые шорты «Адидас». Был среди нас и садомазохист Игорь Бертенев, нейрохирург, он приносил с собой веревку, наручники, но мне, слава Богу, не посчастливилось побывать в его камере пыток. Кстати, в моем провокационном альбоме есть интересные снимки, хотя и собирались мы довольно редко. Как-то после одной из таких ночей, с остатками грима на бледных лицах, полупьяные, мы завалились в церковь на утреннюю исповедь к отцу Арсению — он встретил нас очень прохладно, исповедал, но к причастию не допустил.
С Рафом мы как-то незаметно угомонили всю бутылку, но из волшебной сумки появилась емкость красного сухого и фрукты. Мы болтали без умолку. Нам было о чем посекретничать, хотя языки наши давно опережали мысли.
Среди ночи опять взорвался телефон. На этот раз звонила безумная Гелка, просилась ко мне на ночлег с каким-то парнем, которого она подцепила в «Коломбине» и отрекомендовала как «неопытного милого котенка, согласного на постельное трио». Я подивился людской простоте, граничащей с наглостью, но Гелка упорствовала: «Соглашайся, Найтов, мальчик фантастически чувственен, и после определенной работы с моей стороны он упадет к твоим ногам спелой грушей:» Рафик же рассчитывал на квартет. Вымокшие ночные ангелы прилетели почти мгновенно, и пианист отдубасил в их честь «Вальс Мендельсона» на моем расстроенном пианино (я потом получу выговор от соседей с угрозой жалобы участковому за «ночные концерты»). Неопытный котенок оказался невзрачным выцветшим альбиносом, но он почему-то понравился Рафу. Мы танцевали под медленные саксофонные мелодии, менялись партнерами и пили, пили, пили: Принесенные Гелкой две бутылки «Столичной» для меня оказались роковыми, и на этот раз была моя очередь блевать в ванной. Из крана хлестала горячая вода, и я написал пальцем на запотевшем зеркале: «Прости меня, Алиса!» Прости меня, Алиса, ведь это я твой убийца, фатальный герой, это я в глубине своей мутной души давно желал твоей смерти, это я запрограммировал твой исход в адском компьютере, это я наколдовал, это мои тайные приказы исполняют черные арлекины, и мой арлекин оказался сильнее твоего дьявола! Аминь!
Последний саксофонный этюд «Нагила Нагила» мы танцевали совершенно раздетыми. На впалой груди альбиноса болтался медвежий клык на серебряной цепочке, и все уже были готовы катать шары на бильярдном поле кровати. Я разбросал по простыне лепестки роз, и мы провалились в черную дыру иной музыки, адского огня и африканских масок — так аквариум, полный экзотических рыб, подогревают на медленном пламени, пучеглазые вуалехвосты бесятся в последнем танце, и сумасшедший аквариумист смеется сквозь запотевшее стекло.
В моей жизни есть пора, которая называется предчувствием любви — среди глубокой дождливой осени вдруг проглядывает солнце, возникает радуга, осенняя ржавчина обращается в золото. В такую пору я и сам покрыт легкой позолотой и, к чему не прикоснусь, все обращаю в благородный металл, как царь Мидас. Нисходит удивительная благодать, разглаживаются морщинки возле глаз, просыпаюсь по утрам с ощущением счастья, предвкушая подарки. У Бога даров много, и Он приходит как Санта-Клаус под рождество — с мешком, полным тайн. Состояние это неуловимо как солнечный зайчик — нельзя зафиксировать и воспроизвести.
И в одно прекрасное утро, не помню, какого земного года, осенний мягкий свет был особенно теплым, краски были особенно ярки и помыслы чисты. Совершенная правда, что недостатки, которые мы замечаем в людях, это отражение наших собственных несовершенств, ибо в миг осеннего преображения я увидел окружающих по-другому, не в кривых зеркалах своих пороков, но в свете всепроникающей безотчетной любви. Это ангел-хранитель берет за руку заблудившегося путника и ведет заветной тропинкой.
Я до сих пор продолжаю постигать ценность того подарка, что был преподнесен мне в ту глубокую осень. Со дня совиных похорон прошло несколько недель, и я потихоньку начинал адекватно воспринимать действительность после алкогольного заплыва, приводил себя в порядок и даже бросил курить. По утрам занимался с гирей и эспандером, так что мышцы мои округлились, лицо посвежело, да и весь я помолодел: ну просто становись в витрину фешенебельного магазина и улыбайся прохожим улыбкой кинозвезды. Гелка, уже дошедшая до точки в своих экспериментах по постижению разных сторон этой жизни, как-то встретила меня на улице и отметила не без восхищения: «Ну, Андрюшка, тебе действительно тибетские монахи присылают эликсир молодости:»
В школьном скворечнике учителя обсуждали намеченную забастовку с требованием повышения зарплаты, и я шутил по этому поводу: «Вот и у меня денег осталось — последние два мешка. Жизнь дала трещину». Мне предложили почему-то стать председателем забастовочного комитета, хотя я-то как раз меньше всех страдал от дефицита деревянных рублей, подрабатывая английскими переводами технической литературы и издавая небольшие сборники своих стихов. Надо заметить, что несмотря на патологическую лень и даже брезгливость к какой бы то ни было работе, у меня всегда водились деньги. И не то чтобы я любил деньги, но сами деньги любили меня, иногда так и прилипали к пальцам. Абсолютную бедность я всегда считал особой формой душевного заболевания.
Казалось, школьные коридоры стали светлее без Алисы, стало как-то легче дышать; на моих уроках больше не было недремлющего ока наставницы, и я без скромности замечу, что мои богослужения все больше отличались яркими импровизациями, а порой и оригинальными художественными открытиями. Я горел поэзией, и неведомое счастье подкрадывалось на мягких лапах к Андрею Найтову. Вот-вот еще полшага — и оно настигнет меня, я уже чувствовал за спиной его горячее дыхание. Наконец это дикое животное кошачьей породы прыгнула на меня то ли с люстры, то ли с книжного шкафа заставленного
