время повествования, что и расставаться тяжело, честное слово. Впрочем, рукописи в пилотном кейсе давно уже не принадлежат мне, это повзрослевшие дети, у них своя жизнь теперь, своя судьба, а я в своей жизни все никак не наведу порядок — вот, на исповедь пришел, зачем? Каяться! Самому смешно стало: Да не отвезут ли меня в тюрьму прямо из этого подвала? Я закрыл глаза и увидел лицо Дениса — этот слайд зрительной памяти был таким живым и ярким! Более живым и более ярким, чем бледное испостившееся лицо иеромонаха напротив, готовящегося принять грязевые потоки моего сознания: Вдруг с поразительной ясностью предстали перед глазами горячие эротические картинки наших последних ночей на старой усадьбе, я даже услышал звуки разбитого рояля… опять долго путаюсь с твоим ремнем, снимаю твои узенькие джинсы и разрываю футболку на детской груди: Я помню твой запах и горячий шепот, стон, поцелуи — сначала осторожные и неловкие, потом настоящие и глубокие: дрожь тела, тюбик вазелина и вишни, много вишен и роз: какие еще вишни: губы? Сколько литров своей спермы я уже вкачал в твое маленькое, вздрагивающее от боли и наслаждения тело? Сколько миров мы сожгли в наши ночи? Чьи нерожденные дети кричали в саду, полном красных маков и бабочек? Лежим в гостиной на медвежьей шкуре перед полыхающим камином: Но выйдем в сад через рассохшуюся дубовую дверь веранды — там римские солдаты продают пленных юношей. Купим одного не торгуясь, потому что стыдливый румянец на его щеках — горечь бесчестия или подавленное желание? Пересохшие губы. Протяну ему кисть винограда (если примет, то не куплю его, а не примет — заплачу еще звонче):
В результате таких фантазий у меня подпрыгнул кок. Так я и подошел к батюшке: в одной руке кейс, а другая в кармане — ни поклониться, ни помолиться. Но если бы я самостоятельно мог молиться и класть поклоны, то не спустился бы в мрачный подвал. Лицо иеромонаха было точно подсвечено изнутри — не лицо, но древний лик, которого слегка коснулась кисть реставратора. Строгая бесстрастность — вот определение. Мне стало немного страшно, я стал заметно волноваться и, начав свой монолог, физически почувствовал, что вместе со словами из моего рта выпрыгивают холодные змеи. Змеи — зеленые, красные, медные, черные, золотистые змееныши и живородящие беременные гадюки расползались по полу, прятались в дыры и щели, шипели и прыгали как на огне. Слезы были близко, но я сдерживал себя. Изредка поднимая голову, я тонул в бездне прозревших монашеских глаз, я слышал звон цепей под одеждой схимника (или мне это только показалось — разве сейчас кто-нибудь носит вериги?): Выслушав меня, он произнес:
— Ваше положение тяжкое. Но хорошо, что вы сами нашли в себе силы и смелость рассказать про это. И чтобы вы не впали в дальнейшие искушения, я отлучу вас от Церкви.
— ?!
— Только вы сейчас можете спасти этого мальчика вместе с собой. Еще все можно исправить. Ваши грехи я возьму на себя.
— На себя?
— Да, я возьму это на себя и буду молиться, — с этими словами он положил свою правую ладонь на мою шею и слегка принудил меня опустить лоб на холодный, серебряный оклад Евангелия, инкрустированный эмалью.
— Но я не рассказал вам об арлекинах.
— Арлекинах?
— Нет, это я: это неважно.
Звон серебряных колокольчиков за спиной — чистый, прозрачный. Какой звон!
— Не забудьте выдержать пост, который я вам назначил, и каждый день читайте хотя бы главу Евангелия, — напутствовал монах.
Выйдя на свет, точнее, увидев свет в конце туннеля, я полной грудью с облегчением вдохнул свежесть зимнего воздуха, почерпнул пластиковым стаканчиком воды из крытого источника. Умыл лицо, сделал глоток, перекрестился. Было холодно, но я почему-то вспотел. Кто-то сзади тронул меня за плечо. Оглянувшись, я увидел ту же самую инокиню, протягивающую мне мой пилотский кейс со словами:
— А чемоданчик вы все-таки забыли, я вас предупреждала, сынок. Хорошо, что батюшка вовремя заметил, а то где вас потом искать: — она улыбнулась просто и тихо.
— Спасибо, матушка.
— Спаси Бог, спаси Бог:
Стоит ли говорить, что в злополучном «чемоданчике» уже кричали первые наброски этой автобиографической повести вместе с ворохом стихов и предметами первой необходимости: фляжка с коньяком, напрестольный крест, презервативы, упаковка снотворного: В иконной лавке я обратил внимание на красивого отрока, ровесника Дениса, продающего глупые душеспасительные брошюрки, в которых один привет, один ответ, одна мелодия. Боже, неужели и этот мальчик с застенчивым румянцем на пушистых ресницах проведет юность под иконами и увянет, высохнет в постах, потеряв великий Божий Дар — физическую красоту? Но о чем я говорю? Всем известно, что у них там в монастырях творится — вкушают от плода с завидным аппетитом; фанатичное воздержание — лучший афрозодиак, вот и оглушают чертей своими палками: Ну почему я такой злой? Почему дух всяческого отрицания, неприятия проник не только в мой змеиный мозг, но и в печень, кости, селезенку? Если сексуальная ориентация и есть дело свободного выбора, то я наверняка добровольно решил стать гомосексуалистом в знак протеста против старой, зацветшей морали, против менторских речей самых разных воспитателей и наставников — и духовных, и безбожных — всяких. Не хочу посредников между мною и Господом, не хочу вожатых и поводырей, большинство из которых сами слепы и убоги. Почему все объединяются в общины, общества, ассоциации, партии? Стадо. Быдло. Глупое, глупое стадо баранов. Есть бараны — найдется и пастух! Неужели я не люблю людей? Нет, люблю — по отдельности, а не в скопище своем. В каждой стае свои законы, вот пусть члены стаи их и выполняют, пусть пляшут на своих свадьбах и плачут на похоронах, а мои арлекины будут плясать на ваших похоронах и реветь на ваших свадьбах. О, теперь я хорошо понимаю педофилов — только дети достойны внимания, они еще не научились скрывать свои истинные чувства, порывы и искренние желания, а потому являются чистейшими зеркалами, отражающими нас без искажений. Посмотрите в детей. Вокруг них золотой свет и энергия Универсума музыкально льется по каналам, еще не заблокированным дерьмом и шлаками. Как выпускать их в фальшивый взрослый мир, где шипов гораздо больше, чем роз?
…Поймав такси, я доехал до гостиницы и целый час отмокал в горячей ванне с лавандовой пеной, распевая арию Мефистофеля, пока кто-то не постучал в дверь. Номер был рассчитан на двоих, и по закону вселенской подлости ко мне не замедлили подселить неприятного микроскопического типа с каббалистическим талисманом на волосатой груди; он почему-то сразу же переоделся в махровый полосатый халат и завалил стол своими манускриптами. Стол в комнате был только один, и этим самым он показал, кто в доме настоящий хозяин. Несмотря на смехотворно маленький рост, этот человечек был громоздким — как низкий, прочно сколоченный книжный шкаф, и когда он склонялся над своими листами при настольной лампе, его полированная лысина работала как хороший рефлектор. Книжный шкаф представился Давидом — такие коренастые, приземистые типажи обычно прочно стоят на земле, отличаются крайней практичностью и фантастической способностью пускать свои корни даже в самой каменистой почве. Давид подолгу фыркал в ванной и едва ли не каждые пять минут вбивал в мясистое лицо биологический крем подушечками обрубленных, жирных пальцев. К тому же комната провоняла его тяжелым, мрачным одеколоном — смесь церковного ладана, красного вина и сандалового дерева. Мой «сожитель» вполне производил впечатление старомодного доминирующего гомосексуалиста, если бы не фото его бесцветной жены, которое он сразу же пристроил над кроватью. Будучи непьющим, некурящим семьянином, он, однако, не отказался пропустить со мной вечером за шахматами пару рюмок коньяку. Книжный шкаф поведал мне, что пишет рассказы ужасов и, как доморощенный кондовый мистик, даже показал мне странный ритуал со свечой и яйцом, призванный, по его словам, привлечь удачу и деньги. В то время и в том, и в другом я остро нуждался и выдержал до конца двухчасовое бессмысленное мракобесие.
После пары дней общения с Давидом я понял, что он просто глуп, и утратил к нему всяческий интерес; он это почувствовал и старался платить мне той же монетой. Наши долгие паузы в пустых разговорах становились невыносимыми, мы оба быстро построили между собой стену непонимания (при соблюдении дежурной, приторной вежливости), но я стал всерьез опасаться, что обиженный колдун Давид наведет на меня порчу или напоит приворотным зельем. Ну ничего, если будет плохо себя вести, прижгу
