последней репетиции крикливая, некрасивая женщина, отвечающая за детское выступление, велела заменить Митю другим ребенком.
— Какой-то он у вас дохленький, — сказала она воспитательнице. — Неужели нельзя найти ребенка поприличнее?
Мите было все равно, но мать, когда узнала, что белую рубашку готовить не надо, побледнела и, жадно всматриваясь в сына, стала спрашивать:
— Но почему, Митя, почему?
— Я плохо выучил стихотворение, — солгал Митя.
— Правда? — спросила она с облегчением. — Ничего, Митенька, не расстраивайся, осенью в школу пойдешь, портфель тебе купим, форму, хочешь?
Митя часто закивал головой, а мать все не уходила и смотрела на него со страшной нежностью.
За Митей в сад теперь приходил папа, в сумерках они возвращались домой, и Митя очень гордился, что идет по улице с отцом.
А потом однажды, когда они вернулись домой, Митя увидел, что кресло, где обычно сидела мать, пусто, и во всем доме стало как-то тоскливо.
— А где мама? — спросил он.
— Она скоро вернется, — ответил отец.
— А когда?
— Скоро, Митенька, через неделю.
Через неделю… И Митя стал ждать. Ждать было очень трудно, это надо было делать постоянно, не отвлекаясь, и не забывая ни на минуту, что ждешь. Отец часто куда-то звонил и, что-то спросив, клал трубку.
Потом однажды он вошел в комнату веселый и сказал:
— У тебя родилась сестра, Митя.
Но Митя был где-то далеко и не слышал, он ждал маму.
Через несколько дней, в субботу, она приехала, и в комнату внесли большой сверток. Сестренка оказалась совсем не похожей на тех кукол, с которыми играют девочки в саду. Она была вся сморщенная, красная, без волос, и на голове у нее шелушилась кожа.
Мите не разрешили долго на нее смотреть, он ушел к себе в комнату и почувствовал себя совсем одиноким и никому не нужным.
Ночью он проснулся, точно его кто-то толкнул и разбудил. Было тихо-тихо и что-то томительное слышалось ему в этой тишине. Митины глаза давно уже привыкли к темноте, он смотрел на гибкие стебли традесканции и вдруг услышал, как за стеной раздался плач и сразу же за ним мягкий, певучий голос матери:
— На-астинька проснулась, ку-ушать хочет, да-а ку-ушать.
На полу под дверью появилась полоска света, мать продолжала тихо говорить. Потом все стихло, и снова стало темно. Митя еще немного полежал, собрался с духом и, откинув одеяло, выскользнул из кровати. Осторожно ступая босыми ногами по ковру, Митя вошел к родителям и наклонился над высокой кроваткой с решетками. Там лежал маленький, запеленутый как куколка комочек и тихо-тихо дышал. Митя смотрел на него, пристав на цыпочки, и вдруг почувствовал, что в душе у него что-то отпустило и снова накатил на нее забытый покой. Ночь оказалась совсем не страшной, в ней слышалось живое и близкое дыхание.
Он опустился на пол около кровати и больше уже ничего не помнил. Ни как через три часа заплакал младенец, ни как отец осторожно отнес его на кровать, он спал глубоко и не видел никаких снов, и больше ничто не мерещилось ему в темной комнате. Страх ушел, и только иногда как его слабый отзвук слышалась неясная печаль.
Лавина
После недели сухой и солнечной погоды начались дожди. С северо-запада на озеро шли бесконечные тучи, и сколько мы ни вглядывались, не видели никакого просветления. Это был очень странный мерный дождь, не усиливающийся и не ослабевающий, и с каждым днем наше настроение портилось все больше, а обложному ненастью не было конца, и казалось, что на улице не середина лета, а сентябрь.
Целыми днями мы сидели в палатке и рассказывали каждый какую-нибудь историю, вяло спорили и томились. Мы были совсем молодыми и приехали на это озеро купаться, загорать, ловить рыбу, сидеть у костра, а брезент на палатках уже еле сдерживал воду. И темы наших разговоров становились все более странными и дикими, мы говорили о спиритизме, гаданиях, необъяснимых происшествиях, нагоняя друг на друга страх и угадывая в шуме дождя какой-то еле слышный голос. В один из таких вечеров заговорил самый старший из нас, обычно молчаливый сотрудник академического института Иван Николаевич.
— Это все, видите ли, суеверия, — заметил он. — А куда интереснее поговорить о настоящей вере.
— А вы что же, верующий? — отозвался в темноте чей-то голос, по которому мы не сразу узнали студента-гуманитария Воронцова.
— Не знаю, — произнес Иван Николаевич, — но в церковь раз в год хожу обязательно.
— Не густо, — сказал Воронцов, — будь я на месте вашего Бога, я бы вас непременно за это наказал.
В полумраке стало заметно, как побледнело лицо Ивана Николаевича.
— Юноша, — с достоинством заговорил он наконец. — Молодости свойственно легкомысленно относиться к тому, чего она совсем не знает, а после об этом жалеть. Я очень советовал бы вам не упоминать всуе определенных слов. Не приходит ли вам в голову, что именно потому, что вы позволяете своей душе иметь подобный настрой, у нас сейчас идет дождь, а где-то засуха, в другом месте землетрясение? Уверяю вас как ученый, что в мире нет ничего случайного, все имеет под собой ту или иную подоплеку, которую вы своим неразвитым умом не способны постичь. Мне это довелось однажды понять в очень неприятной ситуации. И я позволю себе задержать ваше внимание на этой истории, надеясь, что вы сделаете для себя какой-нибудь вывод.
Менторский тон Ивана Николаевича нас поначалу смутил, но тем внимательнее мы приготовились слушать, что он расскажет, и даже насмешник гуманитарий затих.
— Я был тогда молод, — начал свой рассказ Иван Николаевич, — моложе, чем любой из вас, учился в университете и увлекался водным туризмом. Мы ходили с друзьями на байдарках и катамаранах по горным речкам, и вот однажды я пошел в незнакомый компании на Кавказ. Там был короткий и довольно несложный маршрут, но прежде нужно было сделать заброску — подняться по долине и перейти через перевал, за которым текла наша речка. Это было весной в межсезонье, и уже в первый день начался мелкий дождь, над горами завис туман, так что не было видно вершин. Мы шли осторожно, тяжело груженные по ущелью, заваленному камнями, и медленно поднимались к перевалу. К вечеру с трудом нашли небольшую площадку, поставили там палатку и развели примус. Ночь была, помню, не холодной, но какой-то стылой, не хотелось идти спать, из гибких прутьев стелящегося кустарника нам удалось развести костер, мы грелись у огня и сушили одежду.
Нас было шесть человек, незнакомые люди, мы ни о чем не говорили, прикуривали от горящих веток и прятали глаза от дыма. На следующий день погода не улучшилась, стало еще холоднее и кончилась всякая растительность, лишь кое-где на камнях попадался лишайник и мох. Под самым перевалом мы встретили группу. Они шли навстречу нам, хорошо снаряженные, с веревками, ледорубами, кошками и крючьями. Остановились и сказали, что перевал закрыт, надо возвращаться. Мы посовещались и решили идти дальше. Вскоре дождь сменился снегом, да таким плотным, что руку протяни — не увидишь. Мы шли уже больше трех часов без единого привала, по очереди тропили дорогу и проваливались по пояс в снег. Потом поднялись на гребень, по-прежнему ничего не было видно, точно не горы кругом, а снежная метельная равнина. Только от налетевшего ветра на высоте нечем было дышать, и все жадно хватали воздух. Дальше идти было опасно, прямо на снегу поставили палатку, одну на шестерых, растянули ее на
