обещание всю свою жизнь отдать на защиту Родины. Он и сам сейчас не может вспомнить, что толкнуло его на такое решение: пример ли мамы, — бесстрашной медицинской сестры, награжденной медалью «За боевые заслуги», мужественная ли защита Ленинграда отцом, или желание, чтобы никогда больше враг не ступил на нашу землю. Только решил он это твердо и был несказанно счастлив, когда впервые надел форму суворовца и стал в строй.
В училище ничто не давалось легко, все надо было завоевывать: и молниеносность утреннего подъема, когда так хочется спать, и безукоризненность заправки костюма и койки, и сияние пуговиц, и чистоту английского произношения. Каждый день в Вите тренировалась и крепла воля: таков режим училища.
Но дети — всегда дети. Как-то, гуляя по училищному парку, Витя заметил на одном дереве множество рожков. Как устоять перед соблазном сорвать хотя бы один и сделать из него «пищалку»! Витя ловко взобрался на верхушку дерева. Но только протянул он руку к рожку, как внизу раздался ровный топот ног: из-за угла здания выходила пятая рота суворовцев. Это его рота шла в строю. Витя встрепенулся и, нащупывая ногами ветки, поспешно стал спускаться вниз. Вдруг под ногой что-то хрустнуло, в уши ворвался треск сучьев, зашумели листья, точно промчался ураганный ветер, — и Витя всем телом ударился о землю. Он хотел вскочить, но нога стала чужой и тяжелой, хотел опереться рукой, но кисть повисла, как неживая, и из нее высовывалась разбитая кость.
Подбежали суворовцы, подняли Витю на руки и понесли.
А он все просил:
— Позовите капитана!.. Позовите капитана!..
Когда встревоженный офицер-воспитатель подбежал к Вите, мальчик протянул к нему разбитую кисть и с детской наивностью попросил:
— Товарищ капитан, сделайте, как было…
С переломанным бедром и разбитой правой рукой его положили в госпиталь. Он переносил боль молча и только спрашивал:
— Меня не отчислят?
Заплакал он только тогда, когда с руки сняли лубок и обнаружилась неподвижность кисти.
Лежавший рядом боец сказал:
— Чего ты! Левая-то в исправности. Вот и приучай ее. А там, гляди, и правая отойдет.
Витя подумал: «Это правда. Если я совсем не смогу писать, меня отчислят, если же научусь писать хотя бы левой рукой, то, может, и оставят».
У Вити был друг — Петя Кузьмин, тоже суворовец. Он часто навещал Витю в госпитале. И вот, как-то раз, когда пришел Петя, Витя сказал:
— Принеси мне чистую тетрадь. Только поскорее. Сегодня же. Ладно?
Петя удивленно взглянул на забинтованную руку друга, но расспрашивать не стал:
— Есть принести чистую тетрадь! И добавил:
— Карандаш тоже…
Трудно было принять за букву непонятный значок, который в тот же день появился на первой страничке тетради. От огорчения Витя даже глаза закрыл. Но, повторив значок несколько раз, он сказал: «Теперь всякий поймет: буква „а“ — и никакая другая». И, борясь с упрямой непослушностью пальцев, стал выводить букву «б».
Близился день выхода из госпиталя. Витя исписывал тетрадь за тетрадью: только бы научиться к этому дню писать левой рукой без заминки! Ночью ему снились страшные сны. Ему снилось, будто сидит он в классе за партой и пишет диктовку. Ах, как трудно поспевать за учительницей! Вот она кончила фразу, помолчала и начинает другую, а он еще не дописал первую. Да к тому же забыл последние слова. Спросить учительницу? Нет, лучше молчать, чтоб она не сказала: «Вы задерживаете класс. Если не умеете писать, значит и сидеть здесь незачем». Витя бросает фразу недописанной и начинает другую, но учительница уже диктует что-то новое. В отчаянии он хватается за эту новую фразу и, не дописав, падает головой на парту и горько плачет…
Но так бывает только во сне. Наяву же он не плакал, а сжав губы, все писал, писал, писал… Он не знал, что его уже поджидает новое испытание. С его ноги сняли лубок. Пройдясь впервые по палате, он с недоумением спросил:
— Почему же я хромаю? — Доктор осторожно ответил:
— У вас теперь правая нога немного короче левой…
Витя побледнел.
— А как же… Как же я буду в строю ходить?
Доктор пожал плечами. Ему не хотелось огорчать мальчика.
Ночью, заметив, что мальчик не спит, все тот же боец-сосед сказал:
— Я знал одного офицера: у него тоже одна нога была короче другой, но он так натренировался ходить, что никто этого не замечал. Только это трудно.
Витя сказал:
— Ничего, что трудно. Лишь бы научиться.
И он стал учиться. Его настойчивости удивлялись все. Когда его спрашивали, зачем он себя мучает, он молча отходил в сторону и там продолжал свои упражнения.
Он вернулся в училище спустя четыре с половиной месяца, бледный от скрытого волнения. Он стал в строй и никто не заметил, что у него одна нога короче другой. Он подошел к доске — и все увидели, что он левой рукой пишет так же, как писал раньше правой.
Он отсутствовал почти пять месяцев. Сколько пропущено уроков! И как трудно догонять! Догонит ли?
Когда я задал этот вопрос офицеру-воспитателю, он с гордостью ответил:
— Он уже догнал. Ему в этом помогали все.
И, помолчав, добавил:
— Он — суворовец, а Суворов говорил: мы все можем.
Теперь Витя тренирует правую руку. Ее постепенно покидает неподвижность. Он уже пишет ею. Рано или поздно, он возьмет в нее винтовку.
Прощаясь, я подал Вите листок бумаги и попросил его написать, что он считает своим заветным желанием. Он вскинул на меня свои темные в мохнатых ресницах глаза, потом взял лист и левой рукой быстро написал:
Я хочу быть офицером.
Кто может сомневаться, что он им будет!
Хорошо, что не забыли
То, как вел себя Витя Москаленко, — показывает не только его мужество, но и привязанность к своему училищу. Между тем, режим училища, при всей сердечности отношений между воспитанниками и воспитателями, довольно суров. Таким, во всяком случае, он должен показаться мальчикам, вкусившим «прелесть» безнадзорной жизни.
Я спросил подполковника Остроумова:
— Неужели так никто из училища и не ушел?
— Нет, такие случаи были, — ответил он с печальной ноткой в голосе. — Правда, единичные. Я знаю два случая. Оба они кончились одинаково: ушедшие горько пожалели о своем уходе.
— Один случай произошел с мальчиком младшего класса. С первого дня наш режим пришелся ему не по душе. Что мы только ни предпринимали, чтобы вызвать в нем интерес к нашему коллективу, к учебе, к военным занятиям! Все было напрасно; он рвался «на волю». Много раз приходилось находить его на вокзале и возвращать в училище.
