— Не правда ли, как это хорошо!
— Бесподобно.
— Что, если б с вами то же случилось, князь Цефал?
— Я бы не пережил.
— О, я бы желала посмотреть, как вы выразите свое отчаяние, когда Прокриса, умирая на ваших руках, будет мысленно говорить вам эти стихи.
— Притворно выражать подобные чувства гораздо труднее, нежели на самом деле; но если вы назначаете меня Цефалом, я постараюсь выразить отчаяние en forme.[68]
— Хорошо, вот вам стрела! — вскричала Мери и в несколько мгновений принесла золотую стрелку, для которой коса служит колчаном. — Бросайте в меня, я представлю пораженную этим убийственным орудием Прокрису. Ну!
Лиманский, увлекаемый живостью и шуткой Мери, бросил в нее стрелку…
— Ах! — вскричала она, и глаза Мери стали закатываться, голова и руки опадать, стан склоняться.
— Вы упадете в самом деле! — вскричал Лиманский, поддерживая Мери.
Но едва прикоснулся он до нее, сердце встрепенулось в груди ее, как вспорхнувшая птица, члены ее онемели, дыхание стеснилось; она всею тяжестию тела упала на руки к Лиманскому.
Смущенный, держал он ее на руках. Глаза Мери были закрыты, голова закатилась, румянец пылал, грудь волновалась, руки повисли… и вся она была как бездыханная.
— Боже мой, ей дурно!.. и если кто-нибудь…
Лиманский испугался своей собственной мысли; торопливо опустил он Мери на диван, приклонил ее голову к боковой подушке и — тихими шагами выкрался из комнаты.
В это время Бржмитржицкий, всегда и везде ранний гость, прошел из залы по комнатам вправо и, не встречая никого, воротился, прошел в боковую гостиную, не встретив князя, который между тем уже удалился.
В гостиной, заметив Мери на диване, Бржмитржицкий подошел к ней.
— Заснула!.. — сказал он тихо. — Как она мила!
За глубоким вздохом Мери раздался тихий стон.
— Что с вами? — сказал вполголоса Бржмитржицкий с участием, садясь подле нее.
Мери откинула руку; ее рука упала на руку Бржмитржицкого; он взял ее, повторяя тихо вопрос:
— Что с вами?
Голова Мери приподнялась и снова покатилась назад.
Бржмитржицкий поддержал ее.
Как сонная, припала она к нему на плечо, лицо ее пылало; Бржмитржицкий чувствовал, как переливалась в ней кровь и стукало сердце. Он поцеловал ее руку… прикоснулся к ее челу…
В это мгновение вбежала в двери Лида, вбежала — и остановилась в дверях, пораженная живой картиной. Мнимый Цефал и умирающая на его руках Прокриса не замечали ее.
Смущенная Лида не знала, что ей делать; опустив глаза в землю, она боялась приподнять их: непостижимое чувство проникло во все изгибы ее сердца. Вдруг раздалось перед ней звонкое «ах!». С испугом бросилась она от двери, выбежала в залу, в переднюю, спросила карету; но карета уехала домой. Лида воротилась в залу, стукнула дверьми, как будто ненарочно.
Из гостиной вышел Бржмитржицкий, смущенный.
— Кажется, мы приехали рано… В гостиной никого еще нет… — сказал он, покачнувшись вперед очень вежливо.
— Никого? — проговорила Лида, не поднимая глаз и подходя к окну, — как жаль, что я отпустила карету…
— Вот, кто-то еще приехал… — сказал Бржмитржицкий.
Экипаж прогремел у подъезда, — приехала хозяйка.
— А где ж Мери? — спросила она, входя.
— Я сама только сию» минуту приехала, — отвечала Лида, — я не видела еще ее.
Тетка бросилась в комнату Мери и возвратилась с печальною вестию, что Мери заболела.
Вскоре собрались все участвующие в живых картинах; приехал вторично и Лиманский; но по болезни Мерк картины расстроились. Несколько скучных слов, плоских приветствий, и у каждого родилась необходимость ехать домой.
— Кто потерял? — сказал вдруг Бржмитржицкий, поднимая с полу золотую стрелку.
— Это стрелка Мери. Каким образом она зашла сюда?
Про это знал только Лиманский; но он промолчал на вопрос хозяйки дома.
Лида торопилась домой; сердце ее то сжималось, то, расширяясь по всей груди, вздымало ее; все предметы в глазах Лиды приняли другой образ: все то двоилось перед ней, то сливалось, — звучный поцелуй раздавался над ухом, и эхо повторяло его тысячу раз, как будто унося в отдаление или исчезая в глубине мыслей воспламененной Лиды
Лиде не более пятнадцати лет, но она была уже престранным существом. Не имея еще понятия о любви, она дала уже клятву никого не любить. «Чтоб я любила кого-нибудь из этих мужчин! никогда!» — обыкновенно говорила она подругам своим; однако же подруги смеялись над ее клятвами.
Ненависть к мужчинам поселилась в ней из дружбы: один искренний и вечный друг ее вдруг стала грустна, задумчива, слезлива, стала худеть, худеть и в короткое время ужасно переменилась.
— Ты должна мне открыть причину своей печали, — сказала решительно ей Лида, — ты совсем истаяла, совсем изныла! Скажи мне, что это значит? Не скрывай от меня своего сердца!
При этих словах у чувствительной Лиды скатились по румянцу две крупные слезы; она крепко сжала своего друга в объятиях.
— Не могу, не хочу говорить, добрая моя Лида, — отвечала ей страждущая втайне.
Лида стала на колени и снова умоляла открыть ей причину грусти.
— Друг мой Лида, зачем тебе знать? ты не должна знать причину моего несчастия.
— Несчастия! — вскричала Лида. — Ах, боже мой! и ты не хочешь сказать? не хочешь мне сказать!
— Не могу!
— Умоляю тебя! я твой друг, я должна знать, я хочу делить с тобой и радость, и горе!
И Лида поцеловала у друга своего руку.
Друг ее не могла скрывать долее своего сердца: она призналась, что любит, была любима и наконец забыта, оставлена.
Лида всплеснула руками.
— Кто ж он, этот варвар? — вскричала она.
— Пусть это останется тайной.
— И он тебя любил?
— Любил.
— И что же?
— Обещал жениться, поехал просить позволения у отца и матери и — женился на другой.
— На другой!.. он клялся тебе в любви, говоришь ты?
— Тысячу раз.
— И изменил?
— Изменил!
— Что ж он говорил тебе?
— Разумеется что: говорил, что только я могу составить его счастие…
— А ты что ж ему отвечала?
— Я верила ему.
— И он клялся тебе?
— Да.
— И верно на коленях?.. Бедная!.. Ах, какой мерзкой!.. и ты влюбилась в такого гадкого!.. Я бы этого не сделала на твоем месте!.. Я бы прежде вышла замуж, а потом стала бы любить…
