маленькое представление. Оно вышло прелестным, и гости много аплодировали и много смеялись. После представления Антуанетта попыталась вторично подойти к Владимиру, но он увлек мадемуазель Дютрон на балкон, с которого открывался великолепный вид на Дунай.
Антон, заметив маневры Гиацинтова, начал хмуриться. С одной стороны, ему было приятно, что Владимир держит слово и не делает попыток приблизиться к красавице, с другой – ему казалось, что она огорчена этим неожиданным пренебрежением и ломает голову над его причинами. Вернувшись с балкона, Владимир поглядел на Антуанетту с чувством превосходства.
«Вот такие вы все, женщины! Стоит выказать вам слишком много внимания, и вы тотчас делаете вид, что оно вас тяготит. Зато когда вас бросают, вы сразу же кидаетесь за изменником в погоню, не разобравшись даже хорошенько, нужен он вам или нет. Смешно, право слово, смешно!»
Мадемуазель Дютрон, польщенная его вниманием, меж тем нахваливала Париж и жаловалась на то, какой Вена холодный и неуютный город. Даже сейчас, летом, в домах не слишком тепло, а она зябнет, она не переносит даже малейшего сквозняка, не говоря уже о холоде. А когда она попросила затопить камин, служанка ей ответила: «En ?et?e on ne fait pas de feu dans les chemin?ees![12] »
– Да-да, конечно, очень жаль, – учтиво отозвался Владимир и неожиданно вздрогнул. – Простите, что вы сказали?
Актриса, несколько удивленная, повторила свои последние слова. Мгновение Владимир пристально смотрел на нее, словно не понимая. Потом лицо его осветилось мальчишеской улыбкой, и, не обращая никакого внимания на чопорного Сандерсона, на чванных князьев, на почти знаменитого литератора, приглашенного на десерт госпожой Розен, он схватил обе руки актрисы и с жаром расцеловал их.
– Мадемуазель Дютрон, я вас обожаю! Вы ангел!
– О, месье… – сказала актриса, розовея. Поразительно, до чего же эти русские странные люди!
Но Владимир уже не слушал ее. Он подошел к хозяйке и сказал, что ему очень жаль, но он вынужден покинуть ее прекрасный вечер. Он только что вспомнил, что ему надо закончить одно начатое дело и он надеется, что госпожа Розен по своей доброте извинит его.
– Ну что ж, месье, если это дело такое важное…
Владимир откланялся и через несколько мгновений был уже на лестнице. Лакей поднес ему цилиндр и плащ на шелковой подкладке. Кусая от нетерпения губы, Гиацинтов выскочил на улицу, но тут за спиной послышался топот, и офицера догнал громадный артиллерист.
– Послушай, Владимир Сергеич, – укоризненно загудел он, – нехорошо, право… За что ты девушку так обижаешь? За весь вечер даже не подошел, двух слов не сказал… Стыдно, честное слово, стыдно!
Он положил руку на локоть Владимира, но тот вырвался и отскочил от него.
– Да пошел ты к черту! – не сдержавшись, грубо выпалил он. – Дурак! Нужна тебе эта… эта баба, так и иди к ней! Цепляйся за ее юбку и живи счастливо! А я моему отечеству служу, мне некогда тут пустяками заниматься! Прощай!
Он повернулся и быстрым шагом двинулся прочь по улице.
– Это… за что же такая обида? – недоумевал Балабуха, разводя руками. – Чудно! Как подменили человека, честное слово…
Он повернулся и, сгорбившись, побрел обратно в дом, где фокусник как раз начинал второе отделение.
Глава 21
Владимир летел по ночным улицам, как на крыльях. Путь его лежал в российское посольство.
Его переполняло ликование, душа пела, губы сами собой складывались в самодовольную улыбку. Он понял! Наконец-то он понял, догадался, сообразил, что же на самом деле покойный Жаровкин хотел сказать своим указанием под ковром! И помогла ему в этом не кто иная, как мадемуазель Дютрон.
Что за слово своей кровью вывел умирающий? Chemin! По-французски – дорога, стало быть. Они обыскали дорогу и ничего не нашли, установили слежку за Дорогиным – и тоже ничего не нашли… А все дело в том, что Жаровкин имел в виду вовсе не дорогу! Перед глазами Гиацинтова вновь возникла резкая черта в конце слова. Несчастный агент просто не успел его закончить! Ведь он имел в виду вовсе не chemin – дорогу, а chemin?ee – камин!
А в комнате Жаровкина и в самом деле находился камин…
Жаровкин знал, что умирает. Но он также знал, что его будут искать, и поэтому оставил для тех, кто придет после него, указание. Камин! Что же такое могло в нем находиться? Ну конечно, тайник!
Вот и посольство. Владимиру пришлось долго стучать, прежде чем заспанный швейцар отворил ему дверь.
– Хорошо погуляли, ваше благородие?
Ах, шел бы ты к черту со своими казарменными шутками, приятель!
Не раздеваясь, Владимир бросился в комнату убитого агента, которую после Жаровкина никто не занимал. Дрожащими руками зажег свечу – зажечь удалось лишь с третьего или четвертого раза.
Теперь надо было осмотреть камин. Владимир коротко выдохнул и стал выстукивать каминную доску. Ничего. Он поставил свечу на пол, наклонился и залез рукой в камин. Пальцы его коснулись холодной, гладкой поверхности. Сердце Владимира колотилось как бешеное, по вискам струился пот. Он осторожно стал простукивать боковые стенки, заднюю, верхнюю… И наконец стук чуть изменился. Наверху!
Не помня себя от радости, Владимир стал царапать ногтями плитку, за которой скрывался тайник. Он до крови ободрал ногти, но через несколько минут в ладони у него оказался аккуратно свернутый носок.
Пять носков! При осмотре вещей Жаровкина они обнаружили всего пять носков! Вот, стало быть, куда делся парный!
Стряхнув с него пыль, Владимир осторожно развернул его и распрямился. В носке лежало несколько листков бумаги, исписанных мелким аккуратным почерком, но в полумраке, который царил в комнате, больше ничего не было видно. Владимир нагнулся, чтобы поднять свечу, которая по-прежнему стояла на полу. Ему показалось, что его щеки коснулся холодок сквозняка, словно кто-то бесшумно приотворил входную дверь, и он резко распрямился.
– Кто здесь? – громко спросил он. – Василий, ты?
В следующее мгновение в глаза ему ударила яркая вспышка, а в уши ворвался оглушительный грохот. Потом по груди пробежали какие-то теплые струйки, а в ногах появилась странная слабость. Владимир упал всем телом на пол, опрокинув свечу, которая погасла, и в мире, и в его душе воцарилась густая, непроницаемая, ничем не нарушаемая мгла.
Топот ног. Голоса:
– Сюда! Скорее сюда!
Тоска-а… Все скучно. Шаром набухает боль в груди.
Зеленая трава. Луг… Ромашки и желтый донник, чьи побеги достают ему до груди. Верно, он ведь маленький мальчик. Сейчас он с дядькой Архипом, отцом денщика Васьки, будет запускать змея…
Белый змей парит в небе, щелкая длинным хвостом… Но вот он приближается, и становится видно, что это вовсе не змей, а женщина в белом – привидение из того замка… Она смеется заливистым смехом, точь-в-точь как Антуанетта, и целует Владимира в уголок губ.
Спотыкаясь, Владимир бежит по лугу прочь. Луг превращается в болото, которое чавкает, засасывает его… стискивает со всех сторон…
Он летит вниз в кромешной тьме. Тоска, тоска, тоска… Глумливая рожа Телепухина надвигается на него.
– Людмила… Пропадаю я без нее, понимаешь? Ха-ха-ха!
Гиацинтов, размахнувшись, бьет в рожу, и та разваливается на тысячу кусков. Чей-то голос гнусит:
– Соизволением государя императора… По высочайшему повелению…
Царское Село, сад, статуи… Все статуи – живые и провожают Гиацинтова глазами, когда он проходит мимо. Почему-то он – император Александр, плешивый, в треуголке, надетой набекрень… За ним ходит свита, и Владимир чувствует: они знают, что он не император. Знают. Но почему же они молчат?
– Ваше величество…
