После пребывания в грозу на крыше Майк сглупил – он не изменил своей привычке забегать к деду Владимиру, чтобы обогреться и подсушиться. После приключения чувства и мысли Майка были несвязны, полный сумбур царил в голове и в сердце. Ноги же сами понесли на улицу Глинки, в дедову квартиру, во всегдашнюю обитель утешения и поддержки.
Мудрый старый дед, разумеется, все понял с первого взгляда.
– Так-с, – прошипел он ехидным тонким голосом, оглядывая насквозь мокрого и грязного внука. – Стало быть, огонь прошли, чуть мозги не изжарив, а теперь еще и воду. Насколько бурную, могу лишь догадываться. Осталось загреметь под фанфары. Как с фанфарами?
Майк пожал плечами и улыбнулся настолько заискивающе, насколько смог. С него натекла лужа на пол прихожей, а дед развернулся и молча ушел. Потом вернулся с водочным старорежимным лафитничком, в который было налито пятьдесят граммов коньяку. Он всегда пил, не смущаясь, из чего удобнее, а из коньячного пузатого стекла пить, говорил, неудобно, нос мешает. И коньяк он пил, как водку, – залпом, и закусить мог соленым огурцом, что, по мнению его сыновей, не лезло ни в какие ворота, но коньяк с лимоном – вроде бы изобретение последнего императора – дед считал пошлостью и декадентством.
Лафитничек дед опрокинул, демонстративно держась за сердце.
Майк молчал и переминался с ноги на ногу. Ему было мокро и холодно. И стыдно перед дедом.
– Не говорил ли я тебе, подлецу, что на порог не пущу?! – начал дед. – И ты еще смеешь являться сразу после своего преступления?! Смерти моей хочешь, негодяй! Я так и знал! Вон!!!
– Ну я пошел, дед… – повернулся было растерянный и расстроенный Майк. Дед еще никогда не встречал его так.
Дед, поняв, что с гневом переборщил, вновь схватился за сердце, а второй рукой, не выпуская порожнего лафитничка, – за Майково плечо, согнулся и очень натурально простонал.
– Дед! Скорую?! – всполошился Майк.
– Отстань, – велел дед. – Веди меня в кресло. Только сними свою ужасную обувь. Не мог заранее воду вылить, не входя в дом?
Майк понял, что худшее позади. А спектакль – что ж? Поделом ему – чуть не угробил любимого деда.
Дед рухнул в кресло, больше похожее на диван, и протянул Майку рюмку – рукой дрожащей и слабой.
– Что?! Еще?! – изумился Майк.
– Издеваемся?! – прошипел дед. – А! Впрочем, все равно помирать… Налей, но не до краев. А сам – в душ. И погорячей. Простудишься еще. Халат – как всегда, твой дежурный. Полотенце в комоде, сам найдешь. Казнить потом буду.
Но после коньяка дед Владимир помягчел и даже возгордился: вот какой у него внук – героический. Полез на мокрое железо в грозу. Оно, конечно, дурь невыразимая, но ведь цель была благородной – ради искусства.
– Надо бы учредить особую премию фотографам и операторам – за героизм, проявленный при экстремальных съемках, – рассуждал дед. – Как считаешь? Хотя нет. Безмозглые юнцы полезут рекорды ставить. И так-то неумеренно резвы. Сколько горя родителям!
А Майк, внимая дедовым рассуждениям, пил чай с прославленным «бальзамчиком» и дрожал – простудился.
Безобразно простудился. Не идти же на предполагаемое свидание со шмыгающим носом и слезящимися глазами. Поэтому к Летнему саду Майк выбрался только в один из первых дней сентября. А начало учебного года он попросту прогулял – снимал городские предосенние настроения. К тому же прогулки на теплом воздухе хорошо помогали от простуды.
Ася, весьма грустная, стояла у решетки набережной. В руках она вертела начавшую желтеть дубовую веточку с желудями. Веточку она подобрала, когда та упала ей под ноги. У дубов очень хрупкие веточки, легко ломаются и сбиваются ветром. Веточку Ася намеревалась донести до дома и поставить в вазу.
Размышления Асины были тяжкими. Она жалела Микки, который под влиянием ее капризов и настроений, которые она ему никак не могла объяснить, стал больше похож на человека, а не на обожающего весь мир щенка. Микки признался ей в любви – в довольно мрачных выражениях, что Асе понравилось. Но гораздо меньше ей нравилось то, что он ждал от нее ответа, определившего бы их отношения. Но какие отношения могут быть с тем, кто не столько фотографирует, сколько клеит рамочки? Эти рамочки Асю обижали, хотя она и понимала, что нет в этом ничего дурного – ну зарабатывает человек. Синица, которая стала мегерой, похвасталась Асе, что Микки приглашал ее как-то раз в шведскую кондитерскую на Большом и очень шикарно угощал. На рамочках заработал. Ася такие приглашения не принимала.
И все же она жалела Микки, но еще больше жалела о своей мечте, о мире, в котором, казалось бы, прижилась, о мире, который сулил главную встречу ее жизни. Вот и выбирай теперь: между Микки, мечтой и… Мойкой, что ли?
По черной воде плыли желтые листья. Печальное зрелище.
Сбоку сверкнула короткая молния, и Ася возмущенно обернулась, сверкнув глазами не хуже фотоблица.
– Привет, – сказал мальчишка ее возраста, – я тебя нашел.
Ну что же. Они встретились, эти двое. Ведь и они, и мы так долго ждали этой встречи. Стало быть, она не могла не состояться. К чему бы тогда вся наша повесть? Зачем бы мне огород городить?
Не знаю, поверите ли вы, искушенный и недоверчивый читатель, что встреча эта состоялась не только на страницах повести, но и на том самом месте напротив Летнего сада в первых числах сентября два года назад. Не знаю, поверите ли, но не моя задача – убеждать, я ведь не журналист и не политик. Я, скорее, летописец. Моя задача – излагать. Описываю то, что видел, и то, что мне рассказали и доверили изложить герои этой повести, ставшие моими друзьями. Не обошлось, конечно, без домыслов и преувеличений, но это уж как водится, такова уж природа художественного произведения, закон жанра и так далее.
Ну-с, они встретились. Как я уже поведал, в начале сентября…
Ася смотрела во все глаза: умеренная улыбка, хвост на затылке, клетчатая рубаха, широкие короткие штаны. И здоровенная камера на груди.
– Привет, я тебя нашел. Удачный сейчас кадр получился. Потому что случайный и без всякой позы. Ты вообще фотогеничная.
Ася смотрела очень недоверчиво – мало ли кто клеится. Фотогеничная, видите ли. Такое мы уже слышали, было дело. Видали мы подходцы и покруче.
Но что-то уже просыпалось, прорастало. Надежда, зачахшая было, словно растеньице, разворачивала зеленые листочки. Дух захватывало. Ася смотрела, разглядывала, искала знакомые черты. Прямые брови – прямо из памяти, и прищур глаз – тоже. Пожалуй, много общего. Только он был более… более ярким, что ли? Ну кончено, подумала она, более ярким, чем старые фотографии. Чем пожелтевшие и обугленные по краю письма. И более живым, чем в ее воображении.
– Меня Михаил зовут… Майк.
Ася к тому моменту уже была уверена, что прозвучит именно это имя. Ну пусть вариант имени.
– Мне Миша нравится, – сказала она. Получился тихий лепет. – Можно? И потом – так привычнее.
Он не удивился, что – привычнее, и просто кивнул. Знакомы-то они давным-давно.
– Я Ася. Настя.
– Настя, – выбрал он.
– Здравствуй, – было произнесено.
Здравствуй. Слово это, так давно сберегаемое, отомкнуло некие врата, и жизнь началась.
Жизнь началась – выбралась из норки, расправила острые крылышки и, не раздумывая, бросилась в белый день, словно ласточка-береговушка.
Настя чуть не плакала от любви, но и улыбалась. И зубки были белые и влажные. Она хотела быть привлекательной, нежной, соблазнительной. Щеки горели. Множество слов рождалось, но слишком сумбурной была бы речь, если бы она решилась заговорить. Но она слушала, и слушала очень внимательно
