„Интуриста“». Стасе хватило одного взгляда на его мускулистую, ширококостную фигуру, на простоватую крестьянскую физиономию, на отвратительно сидящий, явно с чужого плеча костюмчик, чтобы понять, что к «Интуристу» данный товарищ никакого отношения не имеет. Вот его вислоносая напарница, которая поганенько, но бойко переводила немцам, – та вполне могла, но этот… Весь урок сидел, не шелохнувшись и, кажется, не сводя с нее глаз.
На следующий вечер Стася отправилась в филармонию на Мравинского, выступавшего с новой программой: Брамс, Брукнер и даже Вагнер, вышедший из немилости после августа тридцать девятого. Билет ей заблаговременно принес один знакомый спекулянт, и даже денег не взял, зато предупредил, что весь концерт проведет рядом с ней, в соседнем кресле. Ажиотаж был страшный, лишние билетики спрашивали на самых дальних подступах. Должно быть, именно поэтому Стасин знакомец так и не показался: спекулянтская сущность возобладала над наносной галантностью, и свой билетик он всучил втридорога – то ли толстому, потному дядьке справа, то ли тетке в пенсне и потертых чернобурках, что расположилась слева. В перерыве Стася вышла в буфет и дисциплинированно встала в очередь за бутербродами и лимонадом.
– Добрый вечер, фрау учительница! Или все же фройляйн? – откуда-то сверху произнес по-немецки насмешливый голос. – Сегодня вы просто обворожительны!
Стася подняла голову и увидела вчерашнего немца – того самого, единственного из них симпатичного, – и автоматически отметила, что он сменил вчерашний костюм на черный, с шелковыми лацканами. На левом выделялся белый кружок значка с красным ободком и черной свастикой в центре.
– Надеюсь, небесное создание не откажется выпить бокал шампанского в обществе скромного инженера из города Берлина?
– Создание не откажется, – усмехнулась Стася и позволила ему взять себя под руку. – Ведите, скромный инженер.
К шампанскому прилагалось блюдечко с птифурами и гроздь янтарного винограда.
– Меня зовут Майнхард Экк, – сказал инженер, поднимая бокал.
– Станислава Каменская, – представилась она в ответ.
– Станис… лау… – с запинкой произнес немец. – У русских такие трудные имена. Вы позволите называть вас Лау? Прекрасная Лау?
– Как русалка у Мёрике? – вновь усмехнулась Стася.
– Майн готт, не только прекрасна, но и чертовски начитанна! – воскликнул инженер и дотронулся бокалом до ее бокала. – За ум и красоту! Прозит!
– Прозит…
– Знаете, Лау, я потрясен не только вами. Я потрясен всей вашей страной! Да, многое здесь еще грубовато, как бы в наброске, в черновике. Но какая мощь! Какие масштабы! Какая грандиозная динамика преобразований! Воистину триумф воли! Триумф нации под руководством великого вождя, единственного из современных руководителей, достойных сравнения с нашим фюрером! Прозит!
С несколько искусственной улыбкой Стася подняла бокал, пригубила вино, надеясь, что никто-никто не сможет угадать, о чем она в эту минуту думает. А думала она примерно следующее: «Да провались он, наш великий вождь, с вашим фюрером заодно!» Хотя в последнее время в газетах и журналах, на радио и в кинохрониках о нацистской Германии говорили в тоне нейтральном, а нередко и в положительном, Стася не вчера родилась и прекрасно помнила и гневные статьи о поджоге Рейхстага, о публичном сожжении тысяч книг, о процессах над Димитровым и Тельманом, и язвительные фельетоны Лукача и Кольцова, и кадры с факельными шествиями и визгливыми, истеричными речами Гитлера…
– Милая Лау, не могу передать, как я счастлив, что наши страны больше не враги. Да, сейчас моя родина ведет войну с подлыми западными плутократами и их приспешниками, но скоро, очень скоро все это кончится. Не пройдет и года, как мы с вами, дорогая Лау, прогуляемся под вековыми липами нашей Унтер- ден-Линден и, пройдя под Бранденбургскими воротами, окажемся возле Золотой Эльзы, величественной и недосягаемой. Или, хотите, я увезу вас в Париж…
Стася слушала, томно улыбалась, думала с тоской: «Париж… Эх, инженер, инженер, твои бы слова – да Богу в уши».
Излияния господина Экка прервал третий звонок. Сопровождая Стасю в зал, он жарко шептал ей в ухо:
– После концерта я буду ждать вас в фойе, мы возьмем таксомотор и поедем в мою гостиницу, там успеем поужинать, а потом я провожу вас домой…
Ужин в новом «Интуристе», недавно построенном на Петроградской возле домика Петра, инженер начал с двух рюмок «настоящей русской водки», моментально окосел и сделался сентиментален и даже плаксив. Он вспоминал милую мамочку, родительский домик в тихом Шарлоттенбурге, совал Стасе фотографии «любимой женушки Труди и дочурки Герди». Обе, по ее мнению, выглядели очень невзрачно, настоящие серые мышки. За горячим Майнхард взбодрился, начал хватать Стасю за руки и настоятельно предлагать ей тотчас подняться в его номер и предаться пылкой страсти… Такой перепад тональности взбесил ее, она тут же встала и молча направилась к выходу. Немец бросился догонять ее, умоляя простить его и остаться хоть на минуточку, но она отбросила от себя его руки и спокойно, членораздельно послала его… далеко-далеко.
А до дому ей было, наоборот, совсем недалеко, и через пятнадцать минут она уже лежала в постели. Заснула, однако, только под утро.
А утром возле школы ее перехватил Афанасьев.
– Это очень хорошо, Станислава Юрьевна, что вы вчера не поднялись в номер к немцу, – четко выговорил он, при этом покраснев и глядя в землю. – Иначе я не смог бы защитить вас от… от последствий.
Стася прекрасно поняла его, но позволила себе отшутиться:
– А могли быть последствия? Разве нам теперь не предписано с ними дружить?
– Дружить, ха! – Он впервые посмотрел ей в глаза. – С такими друзьями и врагов не надо, вот что я скажу, не для передачи. Так что настоятельно вам советую этот контакт… пресечь.
– Спасибо, товарищ Анисимов, уже пресекла.
– Я не Анисимов, а Афанасьев, – пробурчал он и вдруг добавил совсем иным тоном: – А если вы так любите классическую музыку, то у меня есть билеты в Кировский. На «Жизель». В субботу вечером, пойдете?
И настолько трогателен был его вид, смущенный и умоляющий, что Стася звонко рассмеялась и кивнула:
– Пойду! С вами, товарищ Афанасьев, – куда угодно!
– Меня Платон зовут…
Но, хотя они гуляли вместе уже полгода – причем гуляли в буквальном смысле этого слова, по паркам, улицам, набережным, иногда выбираясь на каток или на стадион, а чаще – в кино, музеи, театры, заходили в недорогие кафе, – она так и не приучилась называть его по имени. И не позволила ему большего, чем дружеский поцелуй в щеку. И ни разу не пригласила к себе домой. И с мамой не познакомила.
– Итак, решено – улыбнулся Афанасьев, за руку вытаскивая Стасю на улицу и торопясь к Неве. – Идем на «Динамо» и покупаем билеты на завтра – такой матч грех пропускать.
– Ну вот еще, – лениво протянула она, глядя, как в первый раз, на реку, волшебно поменявшую свой цвет с серого на сверкающий голубой. – Завтра мы поедем в Пушкин – в Екатерининском открывается выставка на столетие со дня смерти Лермонтова. А еще лучше, достань билеты в Кировский – там Вагановка дает отчетный концерт. Когда-то я так хотела туда поступить!
Но Афанасьев был по-рабоче-крестьянски неумолим.
– Поехали в Пушкин сегодня, просто погулять.
И Стася, полная какой-то непонятной истомы, навеянной не то прозрачным утром, не то мужской настойчивостью поклонника, решила не сопротивляться, и через пару часов они уже бродили по парку и пили пиво, продававшееся под сводом арки крикливыми продавщицами. В результате они добродили до того, что электрички уже не ходили, и Стася беспечно предложила просидеть ночь на Парнасе.
– И какая там ночь! С гулькин нос! – притворно вздохнула она, гася в сотый раз за день вспыхнувшие надеждой глаза Афанасьева. Но Стася чувствовала себя в полной безопасности и спокойно просидела те
