схлынула, Стасе снова стало страшно, и она потянула руку Афанасьева себе на живот. – И ребенок-то в чем виноват, Платошенька?
Афанасьева словно дернуло током. Он убрал руку и резко повернулся к ней всем корпусом.
– Стася, Стасенька… – Глаза его стали совсем слепыми, и на мгновение ей подумалось, что Афанасьев вообразил, будто она забеременела от него. Но это было бы слишком даже для такого простака…
– Это ребенок полковника Вальтера фон Остервица.
Афанасьев глухо проскрежетал что-то сквозь зубы, но вдруг лицо его просветлело:
– И ты долго… валандалась с ним?
– Да. Два… почти три года.
– И бывала у него… с ним в гостях, в поездках?
– Да, – растерялась Стася. – Но ведь мы жили вместе, он…
– К черту его! Дело не в нем, а в тебе, понимаешь? В общем, постарайся взять себя в руки и слушай внимательно. Это единственный наш шанс. Ты согласилась работать переводчицей у немцев сознательно – это было задание, полученное тобой в Василеостровском военкомате, а участие в полковой разведке – только прикрытие. Фамилия человека, разговаривавшего там с тобой, – Челноков, он заведовал там контрразведкой и, я знаю, погиб в сорок третьем, такой полный, лысоватый, в очках. У немцев ты изображала барышню, недовольную Советами, имеющую к ним счеты. Специально искала видного фашистского чина, связанного с концлагерями, чтобы иметь о них информацию. Ты блестяще вошла к нему в доверие, влюбила, бывала напоказ в нацистских компаниях, но на связь выйти никак не могла. И Власов! Это же какой козырь! Пробилась к самому главнокомандующему РОА! И не этим щенкам из полкового СМЕРШа заниматься вопросами такого уровня. Главное – напирай на обладание ценными сведениями, которые можешь сообщить только в особый отдел фронта. Бывшего фронта, – вдруг поправился Афанасьев.
– Война… кончилась? – скорее догадалась, чем услышала она.
– Уже неделю назад. Да черт с ней, с войной! То есть не черт, конечно, но сейчас, пока кругом бардак… Требуй, настаивай, возмущайся, кричи, что пожертвовала даже честью, забеременела, чтобы доказать фрицу свою преданность. – На скулах Афанасьева заходили желваки. – И быстрее, пока я здесь и могу взяться сопровождать тебя.
Афанасьев прекрасно понимал, что придуманный им выход рухнет при втором же допросе в ОО, что неизвестно, что ждет его самого после того, как обман вскроется, но иного все равно не было, а в Чехословакии в эти шальные майские послепобедные дни творилось такое, что можно было рискнуть, надеясь на чудо. К тому же особый отдел фронта находился сейчас на весьма приличном расстоянии от Праги – под Дрезденом. Дорога неблизкая, и чего только не случается там, где еще не отгремели последние выстрелы…
На рассвете, когда воздух был еще холоден и прозрачен, «опель» с подследственной Каменской, подполковником НКВД Афанасьевым и двумя конвоирами натужно гудел, взбираясь на крутые отвалы богемских гор. От свежести и нежданной свободы хотя бы на день Стася словно опьянела. Она ехала с закрытыми глазами, чувствуя на своем запястье костлявую руку Афанасьева, но мгновениями ей казалась, будто рядом сидит загорелый и живой старший лейтенант Костров, и его ребенок свернулся в ней, и их ждет впереди старый дом на углу Либкнехта и Бармалеева, счастье и долгая-долгая жизнь…
– А дом ваш немцы разбомбили еще в сорок первом… – словно прочитав ее мысли, проговорил Платон, тихо, монотонно, не шевеля губами. – Но мама твоя жива… была жива в феврале сорок второго… По нашим каналам я нашел ее… Каменская Доротея Казимировна девятисотого года… Продукты принес, обкомовский спецпаек… Сестренку твою видел, Марию. Она так на тебя похожа… Я им про тебя не говорил, ты ж без вести пропавшей числилась…
С языка у Стаси готово было сорваться, что отчество матери «Сигизмундовна», и она не могла родить ее, Стасю, в одиннадцать лет, что нет у нее никакой сестры Марии, только брат… Но она смолчала, только чуть согнула пальцы руки, коснувшись его ладони, и легонько сжала. Платон улыбнулся уголками губ, посчитав это жестом благодарности.
Неожиданно машина клюнула носом и резко остановилась, так что Стася больно ударилась лбом о переднее сиденье и только потом различила выстрелы.
– А-а-а! – страшно закричал Афанасьев и, выпрыгивая из машины, толкнул Стасю ногой, чтоб она упала между сиденьями. Перестрелка стала злее, послышался звон стекол, какое-то хрипенье, мат – и все стихло. Стася лежала, не шевелясь, но видела, как на пол, куда она уткнулась лицом, стекает лужица крови спереди.
– Власовцы недобитые, мать их за ногу, – послышался над ней голос Афанасьева. – Эх, мало уложил сволочей, ушли. – Тут он вдруг поперхнулся и замолк. Стася испуганно вылезла на сиденье и посмотрела туда, куда глядел Афанасьев. Оба конвоира были убиты.
В такое везение трудно было поверить, но тем не менее это случилось. Афанасьев даже забыл о только что простреленной руке.
– Видать, ты и впрямь в рубашке родилась, Стаська! – присвистнул он и озабоченно огляделся. Дорога была пуста, и требовалось поспешить – в любую минуту могла появиться какая-нибудь машина, и тогда все пропало. – Уходи, быстро.
– Куда? – растерялась Стася.
– Не знаю куда, куда угодно, в лес, в чащу. Прибейся в деревню, прикинься чешской фольксдойчей, немцы ссильничали, родители выгнали, или лучше их убили, дом пожгли, куда теперь тебе такой… Словом, плети что хочешь, как можешь, только уходи отсюда подальше, беги на запад, в горы, в глухомань… Встретишь кого, хоть своего, хоть врага, – на все соглашайся, терять тебе уже нечего, авось обойдется как-нибудь…
– А ты? – помертвевшими губами спросила она.
– Тебя это не касается, – почти зло огрызнулся Афанасьев. – Ну, живо! – Он рывком высадил ее из машины и толкнул в сторону леска. Стася сделала несколько шагов, но вдруг обернулась и прошептала:
– Платоша, а ведь ты и вправду в погонах…
– Пошла!!! – заорал Афанасьев и, обхватив голову руками, сполз по дверце на землю.
А когда он открыл глаза, Стаси уже не было, и только ее следы в придорожной пыли говорили, что она вообще была в его жизни.
Скорее всего, Андрей Платонович так никогда и не узнал бы историю единственной настоящей любви своего отца, в трагической своей незавершенности сходной с единственной любовью матери. Но помог случай, точнее, выражаясь словами самого Андрея, «неслучайная случайность».
«И все же я утверждаю со всей ответственностью: курица – она и есть курица, и это неизлечимо! Ведь договорились же, еще утром подтвердили договоренность, а теперь, когда я сижу тут, изучая небогатое меню, она вдруг звонит и заявляет, что ее с полдороги завернули обратно на студию, потому что приехал какой-то важный московский продюсер и устроил совещание, на котором без нее, Галины Леонидовны Бланк, ассистента по актерам, ну никак не обойтись. И это когда видный из себя и отнюдь еще не старый мужчина, можно сказать, изнывает в ожидании… Да за такое на бульонные кубики пускают!» – мрачно думал Андрей Платонович.
Он только-только приготовился подозвать официантку и сделать заказ, и тут с противоположного конца зала донеслось:
– Ты чего усы отрастил, дурик?!
Андрей огляделся, не будучи уверен, что сия вывернутая наизнанку цитата из всенародно любимой «Бриллиантовой руки» обращена именно к нему, но никого другого усатого в поле зрения не обнаружил, а интенсивно машущий ручками цветастый шарик на коротеньких ножках определенно перемещался в его направлении. Поверх шарика размещался другой, поменьше, на котором пунцовым пятном выделялись дутые губки а-ля Анджелина Джоли, а венчалось все это великолепие пружинно-курчавой иссиня-черной копной.
Шарик пронзительно звенел на ходу:
– Афанасьев! Я к тебе, к тебе обращаюсь!
– Ну, здравствуй, Аллочка… – Андрей обреченно вздохнул.
