решился, повернул в сторону Алевтины.
У входа в землянку он оббил с сапог снег, внушительно прокашлялся, постучал в дверь.
– Открыто, – отозвалась хозяйка.
Мы быстро, чтобы не напустить холода, вошли внутрь.
Землянка Алевтины очень от нашей отличалась. Нет, построены они почти все одинаково, печка при входе, лежанки, окошечко для света, а дальше кто во что горазд. У кого стол настоящий, у кого кресло самодельное, у некоторых на потолке доски откуда-то, печка обязательно, обычно самодельные, конечно, из булыжников сложенные да глиной обмазанные, только труба жестяная, а у некоторых и фабричные, такие маленькие буржуйки.
У Алевтины печка представляла собой нечто среднее – чугунная плита и дверца, стенки и труба из самодельных кирпичей. Грела печка хорошо, с улицы показалось горячо, вообще, в хорошо устроенной землянке теплей, чем в избе, только окон нормальных нет, но к этому быстро привыкаешь, потом в доме с окнами неуютно.
– Добрый вечер, – сказал Саныч чинно.
Алевтина кивнула. Она сидела возле плиты, читала книгу, «Мертвые души», с белой полосой, тоскливейшая вещь, ее в солнечный день читать скучно, а уж в полутемной землянке…
Алевтина улыбалась, наверное, на месте про Ноздрева, ну, как они в шашки играли, мне эти страницы тоже нравятся.
– А мы в гости к вам, – улыбнулся Саныч. – Не выгоните?
– Проходите, раз в гости, – пожала плечами Алевтина. – Садитесь вон…
Стулья кривые и уродливые, их Щурый делал. Гвозди у нас в цене, поэтому стулья вяжут веревками из ивовой коры, Щурый тоже так поступил. Веревки разболтались, стулья стояли вкось-перекось и опасно покачивались.
Мы уселись, причем, я придвинул стул к стене, для лучшей опоры.
Щурый придвинул стол, Алевтина выставила маленький черный самовар, похожий на сплющенное яйцо, стаканы в таких же черных подстаканниках. Нарезанный серый хлеб в выструганной из капа миске, сахар россыпью, просто так, на самом деле видимо именины.
– Угощайтесь, гости дорогие, – объявил Щурый и сам первым уместился за стол и стал быстро есть хлеб.
Алевтина за стол не села, осталась на топчане, а мы с Санычем разместились вокруг самовара. Чай оказался с ромашкой и зверобоем, хлеб просто вкусный, я стал пить и потихоньку отщипывать краешки от ломтя.
Саныч молча разглядывал стакан. Щурый тянул чай, грыз много сахара. Алевтина уже вязала. То ли шарф, то ли носки. Интересно, откуда она шерсть взяла?
Молчали.
Как-то глупо все это было, молчанка, ясно же, что сегодня Алевтина никаких именин справлять не собиралась. А если и собиралась, то нас в гости точно не звала. В печке щелкали дрова, черный самовар сам по себе начинал и прекращал шуметь, все маялись. Щурый выдул три стакана чаю, осоловел, забрался под тулуп и икал оттуда.
– Зима холодной будет, – начал Саныч. – Все приметы. Журавли орали – это раз, лужи еще в августе подмерзали – это два.
– Шурик, дай-ка руку.
Щурый не показываясь из под тулупа, протянул Алевтине руку, она надела перчатку вместе со спицами. Рукавицы вяжет.
– Из собачьей шерсти? – со знанием дела спросил Саныч. – То что надо. У меня…
– Из обычной, – поправила Алевтина.
– Жаль. То есть это хорошо очень, сейчас и обычной шерсти не найти. А вы про Геринга знаете? Про лошадь нашу?
Про Геринга знали все, но Саныч кивнул мне и я сказал:
– Нет, конечно. А что с Герингом?
Аля высморкалась.
– Ну, так я сейчас расскажу, – Саныч отхлебнул сразу полстакана, прокашлялся и продолжил. – Это просто лошадь была, безымянная, где ее Лыков взял – непонятно. А Глебову как раз конь понадобился, его-то коня мы в голодуху сожрали. А этот как раз могучий такой мерин оказался, хоть в упряжь, хоть под седло. Стали его учить, а он тупой, не слушается, ничего не понимает. А потом Ковалец как-то ему хенде хох зачем-то сказал, и этот коняга сразу ушами зашевелил. Ну, тогда мы и заподозрили. Конь как конь, не отличишь, уши хвост, все как полагается, копыта. А тоже фашист – ничего по-русски не понимал, пришлось два месяца переучивать. Сначала хотели Гитлером назвать, но на Гитлера он не отзывался никак, а на Геринга сразу. Может, его и раньше Герингом звали. Вот такие дела. А я тебе не рассказывал разве?
Алевтина пожала плечами. А Щурый пробубнил:
– Ковалец говорит, что конь глухой просто, вот и все дела. Он артиллерийский, а не немецкий – у него шея натерта по артиллерийскому. А оглох он в бою.
– Во-во, – согласился Саныч. – У нас в школе географичка была, глухая как этот конь, так она с собой таскала трубу от граммофона, а мы однажды туда мышей насажали…
– Ты хоть иногда можешь не рассказывать эти глупые истории? – спросила Алевтина.
– Они не глупые, они смешные… – негромко возразил Саныч.
