– Наверняка. И людей оттуда каждый день вывозят. И через Ладогу, и самолетами. Не переживай.
Алевтина потерла лоб.
– Я тоже про это слышал, – сказал Саныч. – К весне блокаду точно разорвут. И продовольствие там есть, помнишь, Леха, обоз проводили?
Ковалец зевнул.
– А это что за народное зодчество? – он кивнул на подарок Саныча. – Дай-ка сюда эти гуси-лебеди.
Ковалец выхватил у Щурого птицу, стал разглядывать. Я отчетливо услышал, как заскрипели у Саныча сапоги. Руки лежали на столе, сапоги скрипели от ярости. Ковалец это тоже, конечно, услышал.
– Наверное, Фанера сделал, – он пренебрежительно посадил птицу на край стола. – Ничего воробей, нормально. Ты правильно это, Фанера, придумал, холода приближаются, снег валит – с дровами могут быть перебой.
Саныч промолчал.
– А мне понравилось, – сказал Щурый. – Хороший гусь, я его к потолку подвешу.
– Ну-ну, – Ковалец хлопнул себя по коленям и тоже скрипнул сапогами.
Им бы дуэт устроить – «Скрипучие подметки», и выступать по бригадам, скрипеть и сатирические куплеты петь.
– А я тоже с небольшим подарком, – Ковалец торжественно поднялся со скамейки.
Я давно уже заметил – есть люди торжественные, а есть так, не очень. Вот Ковалец торжественный. Плечами поведет – и как на трибуне развернется, Саныч вот так не умеет. Хотя, может быть, это только пока, научится со временем.
Ковалец достал из-за пазухи платок. Большой, черный, в красно-зелено-желтые цветы, встряхнул, протянул его Алевтине.
– Ого! – только и выговорила она.
Отложила свое вязанье, встала, засмущалась немного.
– Ты где добыл такое чудо?!
– Да так, вот нашел… Нравится?
– Конечно.
Пора уходить. Было ясно, что пора уходить, один такой платок перевесит сорок птиц, пусть и в закат улетающих.
Алевтина взяла платок, приложила его зачем-то к лицу, накинула на плечи.
– Нормально, – оценил Щурый.
– Павловский, настоящий, – с гордостью сказал Ковалец.
– Спасибо, – Алевтина пыталась увидеть свое отражение в полированном боку самовара.
– Красивый платок, – сказал с почтением Щурый. – Дорогой…
Ковалец снова вытянул ноги и как-то незаметно занял большую часть землянки, я почувствовал себя лишним гораздо острее.
– А ты что такой довольный? – Саныч повернулся к Ковальцу. – Паровоз подорвал?
– Два, – улыбнулся в ответ Ковалец. – А ты что такой злой? Буратина не получается?
Ковалец кивнул на деревянную птицу.
Алевтина продолжала разглядывать платок. Примеряла, накидывала его на плечи и на голову, посматривала в самовар. Хороший платок, дорогой. Такой платок в обычное время трудно найти, а уж сейчас…
– Я…
– Тихо, – перебил Ковалец. – Не надо лишних слов, Фанера. Лучше иди полено какое-нибудь постругай.
Саныч встал.
– Так хорошо сидели, пока дурак не заявился, – сказал я.
Мне было страшно. Я никогда не связывался с Ковальцом. Я вообще ни разу не дрался, как это ни странно. А тем более со старшими.
– А, ты, значит, говорить научился? – поглядел на меня Ковалец. – Как тебя зовут, я забыл? Заусенец? Мозоль? Промокашка?
– Я…
– Ты Заусенец, – сказал Ковалец. – Так вот, Заусенец, послушай меня…
– Его зовут Дмитрий, – отчетливо сказал Саныч. – Ты, наверное, забыл.
– Дмитрий? – удивился Ковалец. – Не ожидал, не ожидал… Значит, Дмитрий Заусенец, говоришь? Здравствуй.
Ковалец протянул мне руку, и я зачем-то ее пожал и тут же начал себя за это ненавидеть, он мне в рожу плюет, а я ему еще руку пожимаю!
