— Да понятно, вы мне сейчас что угодно пообещаете. Но вы же разумный человек, скажите сами, разве может человек, попробовавший чего-то интересного, необычного, вернуться как ни в чем не бывало в обыденную жизнь?
Соломон Исакович с изумлением выслушал такое толкование своего поступка, но не подал виду. Он лишь повторил:
— Я смогу, я больше ничего не затею.
— И мы должны вам верить на слово? Гарантий-то никаких!
— Но вы же сами сказали, что я отвечаю за свои поступки.
Женщина нахмурилась:
— Я вас в прошлый раз предупреждала, не умничайте. Да, отвечаете перед законом. В случае совершения криминального акта.
— Значит, меня посадят, — тихо сказал Соломон Исакович.
Женщина укоризненно покачала головой:
— Какие же вы все паникеры. И не стыдно вам, пожилому человеку? Посадят! Сажают за преступления. А ваш акт рассматривается не как криминальный. Тем более вы были больны. Ваш акт был антисоциальный! И ничто не гарантирует нас от ваших дальнейших фантастических выходок.
— Так что же со мной сделают?
— Вот в том-то и вопрос, что с вами можно сделать?
В голосе врача прозвучало, как показалось Соломону Исаковичу, искреннее недоумение.
— Я не знаю.
— Не зна-аю… — передразнила женщина. — Натворят черт-те чего, а потом — не знаю…
Она задумалась, но Соломон Исакович чувствовал, что на самом деле все было известно заранее и думала она, может быть, о чем-то совсем другом.
— Так вот, — быстро сказала она. — С такими антисоциальными, если они здоровы, поступают просто: в качестве превентивной меры — административная высылка из Москвы. Решайте сами, здоровы вы или больны. Если больны, будем лечить. Но вечно мы вас тут держать не можем, если прежнее лечение не дает результатов, придется применить более эффективные средства. А если здоровы…
Вот она и пришла, беда, которой ждал Соломон Исакович. Что ж, надо решать.
— Я здоров.
— Так и записываем в дело?
— Так и записывайте.
Женщина открыла папку и стала писать.
А Соломон Исакович сидел и думал. Вот и пришла пора расставаться с Москвой. Как-никак — более двух десятков лет сравнительно благополучной жизни. Необременительная бумажная работа, где все к нему привыкли и он привык ко всем. Мелкие, но столь важные удобства и сравнительная обеспеченность продуктами питания и предметами первой необходимости, возможная лишь в столичном городе. И — венец мечтаний каждого нормального человека — отдельное жилье. Жаль. Но ничего не поделаешь. Рано или поздно за все в жизни приходится платить. Что означает нынче административная высылка? Вряд ли принудительные работы. Скорее всего, какой-нибудь районный центр в глубинке. Дают ли срок или это на неопределенное время? И выделят ли ему жилплощадь или придется искать самому? Да уж, такой квартиры ему больше в жизни не видать. Да еще с бассейном. Соломон Исакович улыбнулся про себя. А зато приобретенная недавно строительная сноровка может отлично пригодиться: хоть блоки класть, хоть кафель…
— Вы что улыбаетесь? — спросила вдруг женщина.
— Да нет, я так…
Врач отложила ручку:
— Да вы поняли ли меня? Вы поняли, что вас вышлют из Москвы?
— Конечно, понял.
— И вы лишитесь московской прописки, и вряд ли уже когда-нибудь получите ее обратно.
— Да уж вряд ли.
— И…
Женщина потрогала кончиками пальцев складки вокруг рта, слегка помяла их, как бы пытаясь разгладить, и Соломон Исакович догадался, что она всегда, сознательно или бессознательно, помнит об этих портящих ее миловидное лицо складках, неуклонно углубляющихся со дня на день.
— Да вы не беспокойтесь, доктор, — сказал он. — Я все понял. Меня вышлют из Москвы, и прописку я потеряю навсегда. И работы такой, что у меня была, я себе не найду. Придется начинать все заново на пустом месте. И вероятно, надо будет ходить отмечаться. Ну и все прочее.
— Вы откуда все так хорошо знаете? — настороженно спросила женщина.
— Ах, доктор, что ж тут знать, — спокойно ответил Соломон Исакович. — Вы не беспокойтесь. Везде люди живут, как-нибудь пристроюсь. Что мне Москва? Бассейн мой вы у меня отобрали, — он снова улыбнулся, — квартиру не вернете, а больше меня тут ничто не держит. Или вы советуете остаться в больнице?
— Ничего я вам не советую, — раздраженно сказала женщина. — Взрослый человек, сами должны решать.
— Вот я и решил.
— Я только одного понять не могу.
Женщина замолчала, прижав пальцы к углам рта и глядя в больничное дело.
— Да?
— Вы говорите, в Москве вас ничего не держит. А что вас вообще тут держит?
— Где?
— Что вас тут держит, в нашей стране? Что вам здесь?
— Как это?
— Родных у вас нет, никого нет. Или сбережений много, боитесь, не вывезете?
— Нет, сбережений немного, — растерянно ответил Соломон Исакович.
— Так чего вам? Смотрите, как ваши все едут.
— Мои?
— Ну, не мои же. Да вы что, с Луны свалились? Не знаете, что ваши уезжают?
Соломон Исакович и в самом деле как с Луны свалился. Нет, конечно, он знал. При всей своей обособленности не мог не знать, не слышать разговоров. И на старой квартире, где это обсуждалось часто и с жаром, со смесью брезгливости и зависти к уезжающим, и на работе, где был даже один или два таких случая, правда, люди ему незнакомые, и где пришлось отсидеть на собраниях, обсуждавших и осуждавших. Знать он знал, но никогда не соотносил этого с собой лично. А в эту минуту так далек был от этой мысли, что с трудом сообразил, о чем говорит женщина.
— Д-да… — выдавил он из себя. — Уезжают…
— Ну? А вы чего же? Вместо того чтобы дурака валять, бассейны строить? Или вам не хочется?
— Мне? — Соломон Исакович подумал. — А вам? Вам хочется?
— Как всегда, вопросом на вопрос! — Женщина вдруг рассмеялась. — Да куда же мне ехать и зачем? Моя жизнь вся здесь!
— И моя…
— Я же здесь у себя дома. Здесь все мои и всё мое. Мне и здесь хорошо.
— А я, значит, не дома? Мне, вы считаете, плохо?
Женщина пожала плечами.
— Это вам виднее. А я — нет, я среди чужих жить ни за что бы не хотела. Да я и говорить, кроме как по-русски, не умею!
— И я тоже.
— Как так? — с некоторым любопытством спросила женщина. — У вас же есть свой язык. Я думала, вы все его знаете.
— Нет… У нас дома все по-русски говорили. Разве что дед с бабкой иногда… Нет, не знаю.
— Ну, все равно. Неужели не хочется пожить на своем месте, среди своих?
