мужчинами, которые у тебя были? Все мы убийцы, грабители и воры, как и он. Плюнь ты, ей-Богу, на эти детские предрассудки!
— Пожалуйста! Я ничего не имею против. Когда отправляться в этот пансион?
Мик садится на кровать.
— Подожди, Леся. На этот раз дело надо вести тонко. Для начала проясним твою роль. Прежде всего, ты вдова. Мужа убили на войне. Дочь профессора истории. Воспитывалась в Швейцарии. Даже не была в России во время войны и революции. Понятно? Такая, знаешь ли, глубоко нравственная, «чистая», «невинная» и всё такое прочее. Ты изучаешь искусство, слушаешь лекции в Академии, в университете. В твоей комнате полно книг по искусству, гравюр, картин. Пианино, конечно. Одеваешься с утончённым вкусом. В поведении этакое, знаешь ли, достоинство, даже степенность. Ты это можешь, нужные элементы есть в твоей натуре, нужно только выпятить их. Ну, вот. Всё это должно импонировать твоему типу. Примитивные люди, так называемые преступники, страшно почитают так называемую чистоту и нравственность. И роман с ним заводить надо осторожно, постепенно, как можно натуральнее. Поначалу даже не замечать, привлекая только чем-нибудь его внимание. Ну, да хватит и твоей красоты. А ещё если оденешься соответственно… Надо завтра купить тебе новое манто, шляпку, туфли…
Леся мрачно улыбается.
— Ну. знаешь, роль весьма… далека от меня. Провалю, братец, в первый же день.
Мик сердито пожимает плечами.
— Ну, вот: теперь «провалю», «не могу», «роль далека»!
— Конечно! Откуда я тебе возьму степенность, достоинство, чистоту? Я уж и забыла, как они выглядят. Ничего себе!
— Леся, перестань болтать глупости. У каждого своя роль. Никто не родится министром. И солидность, и достоинство, и чистота есть у тех, кто лучше играет эти роли и верит в них. Ты посмотри на какого-нибудь портье в министерстве или в банке. Важность такая, что сразу и не поймёшь, чего ради он так важничает. А всё потому, что сам верит в свою личину. Я приведу тебе сколько угодно примеров из жизни наших свежеиспечённых украинских министров. До революции такой деятель был мировым судьёй в провинции, играл в стукалку, выпивал, брал взяточки. Мещанин мещанином, аж воняло от него. Заделался министром, и ты посмотри, какая важность, какая спесь! Притом самая настоящая! Потому как сам поверил: он действительно что-то из себя представляет. Роль министра играет безупречно… Но на сцене без веры, без перевоплощения в иное существо подлинно артистическая игра невозможна. А тебе ведь и перевоплощаться особенно не нужно. Ну, ты не профессорская дочь, но всё-таки училась в гимназии. Ты не совсем вдова, но притом вдова. И так далее. Подумай только, какой гонорар за эту игру получишь! Его не давали и не дадут ни одной кинематографической диве. Миллиарды!
Леся резко сбрасывает с себя шубку и садится в кровати, охорашивая волосы.
— А, чёрт с ними, с миллиардами. Не будь только чекист!
Мик даже поднимает руки.
— О Боже мой! «Чекист, чекист»! Да какое тебе дело до него? Дело в тебе, а не в нём!
— Но он же мой партнёр в игре? Нет?
— Ну и что?
— Должна же я… Ну, я не знаю, но… Да он хоть интеллигентный? Молодой?
— Молодой. А что касается интеллигентности, то… чёрт его знает. Комиссаром был. Да оно и лучше, если не интеллигентный, легче заинтриговать. Ну, это видно будет. Потом всё обговорим, как приедет. Быстренько вставай, одевайся, нас ждут. Крук и Финкель. Поедем ужинать. С Круком слегка пококетничай — охотник до женщин и играет роль важного банкира. Вот тебе живой пример: уголовник, вор и олицетворение человека, который искренне верит в свою «чистоту» и в то. что его почитают. Слезай быстренько! Давай руку! Гоп!
Леся гибко прыгает с кровати, и волосы матово-шелковистой копной сползают ей на колени.
Наум Абрамович совершенно ублажён и предельно доволен: Ольга Ивановна играет свою роль так, что даже его пронзает невольное уважение. Разговаривая с хозяйкой пансиона, она с такой интеллигентностью — просто аристократизмом! — кивает, так незаметно-подозрительно осматривает не самую свежую обстановку салона, на лице такая ясная, уверенная сдержанность, что хоть аплодируй прямо здесь; столь артистически тонкая игра!
И одета сегодня в тон: шёлковое чёрное манто с белым нежным мехом, из которого вырастает прелестная головка с фиолетовыми цветками глаз. Шляпка не та, что вчера, проще, но импозантнее. И подумать, что только прошлым вечером эта аристократическая особа желала непременно вымазать его. Наума Абрамовича, лысину майонезом и посадить по ней зелень от бифштексов — «садик развести». И за это обещала позволить ему поцеловать себя, куда он захочет. Два горячих пьяных пятнышка, губы — детские, пухлые, невинные, — произносили слова, от которых бросало в дрожь, словно кто-то тёр пальцем по стеклу: «ох, нарезалась!», «как врежу по морде», «сто чертей его маме» — и ещё похлеще.
Правда, и сам Наум Абрамович сегодня не тот, что вчера. И даже не совсем таков, как обычно: на нём новое пальто, новая шляпа, башмаки и перчатки. Портфель под мышкой тот же, но держит его Наум Абрамович тоже несколько иначе: слегка выпятив живот и со строгим достоинством распрямив плечи.
Итак, госпоже Антонюк, дочери профессора истории, в общем, пансион нравится и комната более или менее удовлетворяет. Что на полу не ковёр, а синеватое сукно, что портьеры кирпично-красного цвета, что покрывало на кровати не очень чистое, — это, конечно, заслуживает тонкой гримаски. Но хорошо, что окна на улицу и невысоко — первый этаж.
Когда гарсон в сером фартуке вносит чемодан госпожи Антонюк и хозяйка выходит вместе с ним, Леся быстро снимает манто с белым мехом, швыряет его на кровать и бросается в кресло.
— Фу! Чтоб его чёрт побрал! Без привычки просто обалдела. Дайте папиросу, Финкель!
Наум Абрамович поневоле оглядывается на дверь, ведущую в коридор — если кто-нибудь услышит откровения профессорской дочери, то действительно обалдеет (правда, кто понимает по-украински?). Есть ещё одна дверь, в соседнюю комнату, но там сейчас никого нет, это его собственная вторая комната, ожидающая Гунявого. Но, если Леся и дальше будет вести себя, как сейчас. Гунявый всё услышит.
Наум Абрамович подаёт папиросу и таинственно кивает на соседскую дверь.
— А это будет его комната. Вам придётся иметь это в виду. Там слышно почти всё, если здесь говорят громко.
— Правда? Ой, это, кажется, звенит гонг? Значит, пора на обед? Надо поправить грим.
Леся торопливо подходит к зеркалу, критически оглядывая себя с головы до ног. Платье сидит безупречно. Волосы тяжёлой, немодной, скульптурной массой лежат на затылке. Леся слегка щурит глаза и поднимает голову. Так хорошо: подчёркивается независимость. И в то же время фигура становится стройнее, две выпуклости на груди — выразительнее. Подкрасить губы или не стоит? Сегодня не стоит.
Гонг гундосо и гулко ухает в последний раз и затихает. А Наум Абрамович, сидя в кресле, с завистью смотрит на Лесю: и это прекрасное тело, эту трогательную головку станет целовать и ласкать какой-то вор, грабитель и мерзавец. Такова справедливость жизни. Его надо схватить и упечь на каторгу, а вместо этого ему готовят комнату с сукном во весь пол, с горячей и холодной водой, для него подбирают красавицу женщину с фиолетовыми глазами, с губами девочки и телом Венеры.
— Ну, Наум Абрамович, что же вы сидите? Снимайте ваше шикарное пальто и пойдёмте. У нас будет отдельный столик? А чекистка где сидит? Далеко от нас?
Наум Абрамович вздыхает и медленно раздевается.
— Сейчас всё увидите. Эх, эх!
— Чего вздыхаете? У нас говорят: «Не вздыхай! Если нет, ну и пускай!»
— Да, пускай, что же поделаешь? Ну, пойдёмте.
По столовой между белыми столиками с пирамидками салфеток уверенно и степенно проходит госпожа Антонюк в сопровождении господина Финкеля. Её с интересом, восторгом и насторожённостью провожают и встречают мужские и женские глаза. Но она ничуть не интересуется этим вниманием.
Развернув салфетку, Леся ровным, равнодушным голосом тихо бросает Науму Абрамовичу:
— Она уже здесь?
Наум Абрамович с таким же равнодушием показывает глазами наискось от себя.
