— Значит, золото, собственно, досталось бы этим европейским силам и нам троим. То есть мы обокрали бы украинское государство.
Даже Терниченко на мгновение теряется, и в стеклянном, ровном блеске его глаз возникает тень непонимания и замешательства.
— То есть как обокрали?
— А так, очень просто. Золото принадлежит Украине. Л мы хотим передать его чужим государствам.
Да что это: нелепая, неуместная шутка или. собственно, какого чёрта? Нет, кажется, не шутит: какая-то странная тишина, задумчивость в глазах. И вместе с тем, такой, блеск, как в тог момент, когда ворует или ухлёстывает га женщиной. Что за чертовщина?!
Терниченко, наконец, с улыбкой пожимает плечами:
— Насколько я понимаю, вас, кажется, интересуют слова? Ну, пусть будет так: обкрадываем. Но что с того? Вы не хотите обкрадывать, или как следует понимать ваши вопросы?
Наум Абрамович, однако, не может согласиться с такой квалификацией дела.
— Позвольте, позвольте, Микола Трохимович! Я протестую! И как юрист, и как человек, и как украинский подданный. С какой стати «обкрадываем'? Никакой кражи нет. Мы хотим эксплуатировать обнаруженное богатство земли. Если кто-нибудь на своей земле находит залежи угля и начинает их эксплуатировать, хотя бы и вместе с иностранцами, это не значит, что он обкрадывает государство. Ничего себе! Земля, скажете, принадлежит не нам? Хорошо. Так аренда, концессия нам принадлежит? Нет? И право эксплуатации тоже, надеюсь, принадлежат нам? Так при чём же тут кража, не понимаю! Что европейские государства? А большевики сами не отдают всевозможные богатства в эксплуатацию европейским государствам? И вообще я просто не понимаю, Прокоп Панасович: что произошло?! Разве вы первый день знакомы с этим делом, разве для вас нова мысль об этих концессиях? Что такое?
Прокоп Панасович странно улыбается своими негритянскими губами и всё с той же идиотской задумчивостью смотрит куда-то в сторону. И рассеянно роняет:
— Дач разумеется. Формально, юридически, конечно, гут ничего такого нет. Но в сущности… морально… кража.
Наум Абрамович краснеет весь, так что скулы становятся свекольного цвета, а глаза ещё круглее и выпуклее.
— Прокоп Панасович! Финкеля можно упрекнуть в чём угодно, только не в краже! Я протестую! Я протестую!
Терниченко откидывается на спинку и кладёт ногу на ногу. Он совершенно спокоен, и глаза его снова чисты, светлы, стеклянны.
— Подождите, Наум Абрамович, не волнуйтесь. Слова абсолютно ничего не определяют. Кража, грабёж — это детские слова. Я хочу знать, чего хочет Прокоп Панасович. Передать это дело украинскому государству? То есть большевикам? Так им нечего передавать, они сами охотятся за ним. Значит, нам нужно отказаться самим? Да? Вы этого хотите?
Крук не отвечает и всё смотрит на свои руки со странной улыбкой. Финкель нервно ёрзает по креслу, из угла в угол, и всё время пожимает плечами.
— Ну, что ж, Прокоп Панасович, отвечайте. Момент решающий. От вашего ответа зависит, быть или не быть делу.
Прокоп Панасович всё-таки не отвечает.
Неожиданно в соседней комнате слышен телефонный звонок. Наум Абрамович с испугом о чём-то вспоминает.
— Ой, простите, господа, я должен позвонить! Прокоп Панасович, можно воспользоваться вашим телефоном? Там, на улице, ожидает дочь. Просила сразу же позвонить её кавалеру, чтоб встретил. Она у нас, простите, принцесса, без провожатого не может ехать домой.
Прокоп Панасович быстро поднимает голову, странно впивается глазами в Наума Абрамовича, словно тот сказал нечто из ряда вон выходящее, и как-то сразу весь меняется: задумчивость и нелепая улыбка исчезают с лица, всё тело обретает былую жёсткость. Он резко даёт разрешение и просит говорить как можно короче.
Финкель торопливо бежит к телефону, суетливым перебором ног демонстрируя свою неловкость и досаду на дочь. Как назло, долго не может добиться соединения и, наконец, сердито кричит в аппарат:
— Месье Купянский? А, наконец! Доброго здоровья! Нина просит вас немедленно приехать в банк, она ждёт на улице… Да, да, на улице. Ах, оставьте меня в покое! Быстрее! Будьте здоровы!
Финкель сердито и виновато возвращается на своё место.
— Ради бога, извините! Нинка со своими капризами просто сидит у меня в печёнках. Сама не могла позвонить. Непременно чтоб я…
Крук прокашливается, словно готовясь к речи. Вид у него теперь совсем другой: сонно-важный, сосредоточенный.
— Так вот, господа. Продолжаем наше заседание. И позвольте объяснить моё замечание насчёт кражи. Я сделал его умышленно, чтобы отчётливо поставить этот вопрос перед собой и вами, чтобы потом не появились новые легенды о краже и тому подобном. Ваши возражения и объяснения в определённой степени удовлетворили меня, и мы можем размышлять дальше.
Финкель радостно бьёт обеими руками по кожаным подлокотникам кресла.
— Это другой разговор! Разговор настоящего делового человека и финансиста! Ну, и дипломат бы, Прокоп Панасович, чтоб вам, аж волноваться заставили!
Терниченко, однако, пристально всматривается в Крука, словно отыскивая причину неожиданных перемен и пытаясь понять, можно ли ему верить.
Обсуждение продолжается уже без перерыва. Крук задумчив, но задумчивость его иная, он согласен на всё. Привлечь для начала только французов? Хорошо. Поручить первые шаги Миколе Трохимовичу? Хорошо. Выдать ему на приличную одежду необходимую сумму? Хорошо.
Но когда Терниченко с Финкелем выходят из банка, Терниченко осторожно берёт Финкеля под руку и наклоняет к нему лицо.
— Знаете, Финкель, мне всё-таки не нравится поведение Крука. Вы понимаете, в чём тут дело? Зачем он развёл такую «дипломатию» в связи с кражей?
— Ай, идиот! Ему хотелось показать нам, какой он честный и нравственный. Ему всегда хочется убедить всех, что он не воровал денег. Будто все глупее его.
Терниченко хитро улыбается.
— Нет, Наум Абрамович, тут дело серьёзнее. Он не так глуп и прост. Наплевать ему на нравственность. Просто он хотел прощупать нас, не думает ли кто продать дело большевикам.
Финкель даже останавливается и смотрит в лицо Терниченко.
— Вы полагаете?!
— Я уверен. А необходимо ему это потому, что он сам пришёл к такой мысли.
Финкель с сомнением стягивает губы наподобие кисета и двигается дальше, покачав головой.
— Нет. этого я уже не допускаю. Это — слишком.
— А я вам говорю, что это так! Почему вдруг этот неожиданный, нелепый разговор? Неужели вы можете хотя бы на минутку допустить, что Крук (подумайте, Крук!) способен отказаться от золота по «моральным соображениям»? Ха! А в такой постановке вопроса для него одна консеквенция: отказаться и быть 'нравственным» для себя, то есть развязать себе руки с нами. Понимаете?
Финкель снова останавливается и даже прислоняется к стене дома.
— Подождите. Так зачем же ему было заводить с нами этот разговор, если он пришёл к такой мысли? Чтоб вызвать у нас подозрение?
— Я вам говорю — чтоб прозондировать, не перехватил ли кто-нибудь из нас его мысль. А когда увидел, что нет, успокоил нас и теперь станет делать то, что ему выгоднее.
Финкель задумчиво, с сомнением качает головой: что-то слишком уж запутанным оно получается, это объяснение. Разумеется, неожиданная смена настроения, его объяснение — весьма подозрительны, но чтоб вот так — это уж слишком.
— Ну, в любом случае, Наум Абрамович, я предлагаю вот что: когда мы добудем документы, не давать
