дольку лимона в сахар и медленно жуёт.
Соня же держит его левую руку ладонью вверх на своей левой руке, а пальцем правой водит по линиям и бугоркам большой ладони Гунявого.
— Гм! А знаете, немало славных черт характера: жестокость, грубость, отсутствие так называемой жалости.
— О? Это славные черты?
— Разумеется. Вам больше нравится слюнявая сентиментальность?
Рука пытается высвободиться, но Соня крепко держит её.
— Нет-нет, подождите! Необыкновенно интересная рука! Посидите так немного…
— Да к лешему мои черты! Они не стоят и плевка! Пустите!… Лучше поцелуй меня!
— Нет-нет, посидите! Слышите? А то вообще не поцелую. И есть у вас на душе какая-то большая тайна. Большая, глубокая, такая, что…
Гунявый мгновенно выдёргивает руку, словно испугавшись, и даже встаёт.
— Хватит! К чёрту всякие глупости! Пейте!
Он хватает бутылку и наливает себе. И опять заглатывает очередную порцию, даже не поставив бутылку на стол. Соня берёт свою рюмку, снова делает вид, что пьёт, и снова ставит её за фрукты.
Гунявый неожиданно насмешливо улыбается:
— Да вы можете просто не пить, если не хочется. Зачем рюмку-то прятать.
Соня слегка смущается и смотрит на него вверх. Значит, он всё видит и понимает? Или как раз: чем больше пьёт, тем яснее понимает?
— Я не прячу. Ну, сядьте же рядом, я не буду больше гадать. Мы просто душевно и тихо побеседуем. Хорошо? Тут так уютно. Вот так. Дайте руку. Нет-нет, без ворожбы. Я почти никогда не бывала с вами наедине. А вы влечёте и волнуете меня какой-то странной своей силой. Я боюсь, что вы слишком завладеете мной. Надо, чтобы и я хоть немножко овладела вами. Тогда не страшно. Правда? Скажите, я хоть немножко вас волную? А?
Гунявый берёт её за плечи, поворачивает к себе и молча, странно рассматривает её высокий лоб, точёный, правильный нос, блестящие зеленоватые глаза — всё такое тонкое, нервное, красивое лицо. Соня слегка раскрывает губы, показывая белую полоску ровных, мелких зубов, словно готовясь к поцелую.
— Ну, отвечайте же: есть хоть немножко и моей власти над вами? Или вы хотите только сами властвовать над другими?
Гунявый вместо ответа пытается притянуть её лицо к себе. Но Соня так сильно упирается руками в его грудь.
— Нет, сначала скажите! Есть?
— Есть.
— Неправда. Это у вас просто так, минутное влечение.
— Да есть уже, говорю вам! Ну, хватит. Я хочу тебя. Слышишь?
— Нет, вы докажите.
— Вот тебе и раз! Какие же ещё доказательства? Я хочу тебя. Понимаешь?
— Это не доказательство. Точно так же ты можешь хотеть первую попавшуюся проститутку. Дай мне войти в твою жизнь так, как ты вошёл в мою. Я не хочу неравенства. Впусти меня так, как я готова впустить тебя в свою душу. Понимаешь? А тогда бери меня всю, мои губы, мои глаза, всё тело моё. Хочешь?
— Хочу.
— Ну так представь доказательства. Скажи: у тебя есть какая-то большая тайна? Скажи только это. Я не спрашиваю, какая именно. Но скажи хоть это. Ведь всё равно это заметно. Ну, скажи. А тогда можешь делать всё, что хочешь…
Гунявый какое-то мгновение тяжело, неподвижно смотрит ей в глаза.
— Ты сказала, что грубость — моя хорошая черта?
— Сказала.
— Нравится тебе?
— Нравится.
Гунявый молча, медленно встаёт, грубо, железно обхватывает Соню обеими руками, вырывает её, как корень, из кресла, берёт в охапку и несёт к кровати.
Соня перестаёт сопротивляться и, когда он начинает хищно и неловко раздевать её, даже помогает ему, загадочно улыбаясь и не пряча от него улыбки. Потому что в этом состоянии так заметил бы улыбку охотника осатаневший от голода волк, бросающийся на капкан. Теперь можно хохотать прямо ему в лицо, кричать в ухо о его тайнах, на него это подействует так же, как на падающий камень.
Полузакрыв глаза, Соня обеими руками обнимает горячее, дико напрягшееся тело и осторожно обыскивает его. И сразу же под грудью, под сорочкой нащупывает туго стянутый широкий пояс, который, судя по всему, намотан на голое тело. Пояс или просто узкий свёрток, обёрнутый несколько раз вокруг живота? На спине пояс лежит ровно, а на животе ощущаются бугорки — наверное, там что-то завёрнуто.
Соня щупает решительнее. Да, впечатление такое, что завёрнута бумага и ещё что-то твёрдое. Найти бы конец пояса или булавку и размотать. Но где он, этот конец? Искать его через сорочку очень трудно.
Соня потихоньку просовывает руку под сорочку, прикасаясь к поясу и голому животу.
Но в это мгновение Гунявый, словно от удара электричеством, вскидывается всем телом, испуганно, широко раскрытыми глазами смотрит Соне в лицо и кулём скатывается с кровати. Дико оглядев комнату, он хватает себя за грудь, нащупывает пояс, потом, снова уставившись на Соню и не переставая тяжело дышать, начинает торопливо, беспорядочно одеваться.
Соня садится на кровать и следит за ним удивлённым взглядом.
— Что случилось? В чём дело?
Гунявый не отвечает и, сопя, одевается. Соня, закусив губу, натягивает на голое тело край простыни.
— Да в чём же дело, милый?
Вдруг Гунявый поднимает голову, размахивается и изо всей силы бьёт себя по лицу. Да так, что голова отшатывается в сторону, и оплеуха мокро чавкает в ушах.
Соня с неподдельным ужасом становится на колени, выпустив простыню.
— Ради Бога, в чём дело?
Гунявый, не отвечая, не глядя на неё, идёт к умывальнику и суёт под кран голову. Соня нерешительно садится и не знает, одеваться или ещё подождать. Плеск воды за согнутой спиной не прекращается, руки зло, упрямо трут голову, обливают, снова трут.
Наконец, спина разгибается, и Гунявый начинает вытираться — так же сильно и долго.
Соня, поколебавшись, медленно натягивает простыню на тело, оставляя, однако, часть его неприкрытой.
Гунявый приглаживает волосы обеими руками и подходит к кровати. Бородка взлохмачена, лицо в белых и красных пятнах, одна щека отчётливо краснее другой.
Соня боязливо встречает его глазами, чуть больше опустив простыню.
— Что случилось, милый?
Гунявый закрывает её простынёй и, бережно взяв руку, виновато и почтительно целует.
— Простите меня, пожалуйста.
— За что? Я ничего не понимаю. В чём дело?
— Я не должен был этого делать. Вы добрая, чистая девушка, а я затянул вас сюда, как…
Соня возмущается так, что садится снова и совсем сбрасывает простыню.
— Что за глупости? Я сама хотела этого, никто меня сюда не затягивал! И ты мне настолько дорог, что везде, где бы…
Гунявый, как от неосторожного прикосновения к ране, болезненно морщится и торопливо машет рукой.
— Не надо, не надо, не надо! Я — мерзок. Вообще мерзок. Понимаете? Говорю вам это совершенно серьёзно, спокойно и сознательно. Если бы вы знали меня, с отвращением и ужасом плевались бы и
