Не прощаясь, он выкатился из «бээмвухи», плюхнулся в свою машину и рявкнул водителю:
— На базу!
«Волга» с ревом убралась прочь. Запоминать номер было бессмысленно — он покоился в специальных направляющих, и заменить его на другой могли в любое время.
Депутат же отчалил не сразу. Вытащив сотовую трубу, он принялся жать на кнопки, и, настроив сканер, Снегирев услышал:
— Мишаня, я уже соскучился. Так бы расцеловал тебя всего. Приезжай скорее, как вспомню о тебе, сразу кончаю.
«Тьфу ты, гадость какая». Отношение Снегирева к сексу было самым что ни на есть традиционным, и он не сомневался, что если кто-то рожден мужчиной, то и должен быть таковым, а все остальное противно природе.
Между тем, решив вопрос в принципе, законодатель тронул «бээмвуху» с места и устремился воплощать его в реалиях половой жизни. Вывернув на улицу Коммуны, он чуть не сбил «уснувшую» на переходе бабку, с визгом ушел налево под «помидор» и мимо лесопарка вдоль трамвайных путей помчался по направлению к Всеволожску.
На его окраине, как оказалось, у депутата имелось жилье, выстроенное в стандартном постперестроечно-новорусском стиле. Железные двери, пуленепробиваемые стекла, пластиковые трубы от «Ферроли». Четыре этажа, два гаража. «Домик» был окружен трехметровой бетонной стеной, и стоило депутату вытащить пульт, как массивные ворота разошлись в стороны, и, едва не ободрав бок, народный избранник зарулил во двор. Тихо заурчал, смыкая створки, электродвигатель, в доме загорелись окна, а вдоль заборов — ртутные лампы, и из трубы — уж не к морозу ли? — в темнеющее небо потянулась струйка дыма. Это, готовясь к рандеву, законодатель растапливал камин.
Гость не заставил себя долго ждать — еще издалека раздался рев мотора, пронзительный свет фар подпер ворота, и, открыв их при посредстве пульта, прибывший лихо загнал «феррари» внутрь. Трехсотсильное чудище сразу угомонилось, хлопнула входная дверь, и в округе наступила тишина, только брехали где-то во дворах проявлявшие бдительность кабыздохи.
«А где же почетный эскорт?» Снегирев выбрался из «мышастой» и произвел рекогносцировку на местности, однако никаких следов голубой «девятки» не обнаружил, — видимо, «феррари» сумела от нее оторваться. «Ну и ладно, никто над душой стоять не будет». Он приблизился к границе депутатских владений и внимательно осмотрел ограду.
Внушительно, ничего не скажешь, — трехметровый бетонный забор, построенный, правда, не из гладких блоков, а из рельефных, и, дотронувшись до выпуклости узора, Снегирев ухмыльнулся: «Кажется, пустячок, а приятно». Через минуту он уже оседлал стену, по верху которой были вмурованы бутылочные осколки, и, стараясь не порвать штаны, прицелился в направлении светившихся окон. У него в руках был пневматический ствол, заряженный массивной оперенной стрелой. При выстреле с пятидесяти метров она надежно прилипала к любой поверхности — мокрой, ржавой, быстро движущейся, а внутри нее была вмонтирована ударопрочная радиозакладка, способная вести трансляцию на расстояние до полукилометра. Шпок — стрелка намертво прилипла к раме, однако голоса, возникшие в снегиревском ухе, были едва различимы, и он покачал головой: «Электроэнергию не экономит, гад, свет везде зажег, и не угадаешь, в какое окно стрелять». Пришлось заряжать пневмоствол снова, зато со второй попытки в наушнике раздался оглушительный звук пощечины, и гневный горкинский голос заорал:
— Макса, мать твою, ты чего перебздел? Это Дембель, сука, облажался, а ты ссышь мелко, жопа твоя позорная! Да ведь если что, корынец всегда тебя отмажет, это уже на крайняк, а потом, ты вообще не при делах. Мы ведь с тобой по мясной части. — Он вдруг засмеялся до того пакостно, что у Снегирева натянулась кожа на скулах. — А Дембель твой зазнобный — мудак, и зуб даю, что порешенный, Колун его с говном схавает. Кстати, как насчет пожрать?
«Было бы неплохо». Снегирев слез со стены и, забравшись в «мышастую», убавил на приемнике громкость — в ухе уже звенело. Между тем было слышно, как открылась дверца холодильника, что-то покатилось по полу и все еще Дрожащий голос депутата законстатировал:
— С харчами туго, одни консервы. Есть икра, но только красная, язык паршивый, свиной, ага, вот — крабы и в вакууме салат какой-то финский.
— Да хрен с ней, с жратвой! — Горкин внезапно сменил гнев на милость и, заскрипев паркетом, громко заржал: — Ну-ка иди сюда к папочке, он тебя отшлепает.
Пока раздавались удары по чему-то мягкому, законодатель воркующе стонал, затем вжикнула молния и тишину наполнили звуки столь смачно-пакостные, что Снегирев скривился — да, это, похоже, надолго. Наконец раздался крик блаженства — громкий, вибрирующий, черт разберет чей, и чуть спустя хриплый горкинский голос выразил депутату неудовольствие:
— Хорош очком сучить, давай шевели грудями — «аргоном» сыт не будешь. И бухалом проставься, знаю, у тебя его хоть жопой ешь.
Заскрежетал по жести консервный нож, негромко загудела микроволновка, и раздался голос законодателя, все еще дрожащий и прерывистый:
— Мишаня, монгольскую будешь?
Снегирев сразу представил бутылку с резко пахнущей водкой, в глубинах которой скрючилась в три погибели заживо заспиртованная змеюга, и почувствовал, что, несмотря на отвращение к алкоголю, сейчас бы охотно впился в нее зубами — есть хотелось до тошноты.
— Нам, татарам, одна хрен, что порево подтаскивать, что отпоротых оттаскивать. — Горкин заливисто заржал и, набив полную пасть, принялся смачно жевать. — Макса, хорош вошкаться, пожрем по-рыхлому и по новой сыграем в «буек» — твоя жопа, мой х…ек! — Он опять раскатился хохотом, закашлявшись, рыгнул и вдруг мерзким козлетоном пронзительно затянул: — А мальчонку тово у параши бардачной поимели все хором и загнали в петлю…
Действительно, в следующие два часа было выжрано и сыграно изрядно. Наконец, когда мерный диванный скрип прекратился и сладострастные стоны затихли, законодатель засобирался домой:
— Ах, Мишаня, я поеду, а то Дембель такую сцену устроит — жуть.
— Давай, давай, греби к своему уроду, пока его еще не присыпали.
Было слышно, как Горкин соскочил на пол и, хлюпко шлепая по паркету босыми ногами, прямиком
